Когда отошли, Марат снисходительно спросил:
— Это было в плане спасательных мероприятий или по зову души?
— Не знаю… Просто жаль стало старуху.
— Напрасно, — сказал Марат с добродушной усмешкой. — Чувства надо экономить. В том числе и жалость. Она должна быть целенаправленной.
— Это как?
— В смысле, что жалеть надо тех, кто вписывается в систему.
— «Чтоб понять тебя, мой милый, нынче нету моей силы»… — сказал Валерий фразу из популярной песенки. — Какая система?
— Такая. Каждая живая особь должна быть полезна структуре, в которой она существует. В нашем случае — Империи. Осуществлять гармоничное взаимодействие личности и общества и тем оправдывать свое право на существование… А у этой бабки в чем польза бытия? — Не поймешь, говорил он дурачась или всерьез.
Так же полунасмешливо (и спрятав раздражение) Валерий ответил:
— Для Империи пользы тут, наверно, никакой. Польза только для самой этой бабки. Все-таки живой человек.
— А что это за жизнь? Зачем?.. Ну, придет она с твоей мелочью в питейную лавку, наскребет на четвертинку, сядет за поленницей, выхлебает, закусит корочкой…
— Ну и что? — сказал Валерий совсем уже серьезно. — Выхлебает, закусит, ощутит хоть на пять минут какую-то теплоту в своей незадавшейся жизни. Может, вспомнит что-то хорошее. Все-таки радость для человека, если другого ему не осталось…
Меркушин опять поулыбался. Спросил мягко и снисходительно, как неопытного младшего брата:
— Но ответь: сам-то такой человек — он зачем?
— Мы едем по кругу, коллега, — тем же тоном отозвался Валерий. — Зачемкому?
— Обществу.
— Мне кажется, любой имеет право на жизнь независимо от степени своей общественной значимости, — сформулировал Валерий наукообразную фразу. — Живет потому, что он родился. Лишь бы не мешал жить другим. Каждому положен кусок хлеба и глоток солнца…
— Ну да. Как говорится, «всякое дыхание хвалит Господа»…
— А разве не так?
— Ну-ну… — покивал Меркушин.
— И в конце концов, — слегка завелся Валерий, — кто вправе определять ценность личности? По какой шкале? В Империи многомиллионная орава чиновников, которые ничего не производят, мешают жить нормальным людям, получают за это колоссальные деньги и отнюдь не так безобидны, как несчастная старушка. Но почему-то никто не ставит вопроса об их бесполезности.
— Потому что они образуют систему, — терпеливо разъяснил Марат. — Хорошую или плохую, другой вопрос. Но иной у нас нет, значит, мы должны ее поддерживать, чтобы существовать. А поддерживать отбросы общества и лелеять человеческий мусор — значит, усугублять негативные явления внутри системы и способствовать хаосу… Я был убежден, что ты это понимаешь.
— Я рассуждаю более просто. Может быть, даже примитивно… — Валерий все еще старался делать вид, что воспринимает разговор, как шутливую пикировку. — Дело спасателя не философствовать, а выручать из беды любого, кто в нее, в беду, попал…
— Это в тебе булькают остатки интеллигентского человеколюбия, которым грешат многие сторонники альтернативной службы. Пора уже переболеть, ко второму-то курсу. И понять, что спасать следует не всякого…
— А присяга? — тихо сказал Валерий.
— Ну что присяга? Всякую присягу следует понимать в зависимости от обстановки… Регент наш ненаглядный тоже давал присягу — на верность всей Империи и каждому подданному в отдельности. А… кстати, ты ведь работал в детской онкологии? Лейкоз там и всякие другие прелести?
Валерий угрюмо сказал:
— Не хотелось бы вспоминать. — Прозвучало как «ты это не трогай».
— И все-таки вспомни. Сколько было случаев! Нужна срочная операция, пересадка костного мозга, а денег нет, и начинается очередная истерическая компания: «Ах, спасите Вовочку, ах, спасите Танечку, пожертвуйте кто сколько может!..» Какую-то Танечку, может, и спасут, а других, скорее всего, не успеют… Было?
— И что дальше? — Валерий проклял минуту, когда согласился пойти с Меркушиным в кабак.
— Тебе не приходило в голову: почему Регент и правительство сидят своими задницами на необъятных мешках с золотым резервом, а дети мрут? Хватило бы ничтожной доли этого резерва, чтобы спасти всех…
— Мне это приходило в голову, — отчетливо сказал Валерий. — Это сволочизм. — Впрочем, он выразился покруче.
— А вот и не сволочизм, — с грустной умудренностью отозвался Марат Меркушин. — Это, друг ты мой, суровая, но необходимая логика. Здесь нет жестокости. Просто система понимает: дети эти, если и поправятся, не смогут быть полноценными членами общества, станут нахлебниками. Так же, как миллионы беспризорников, пенсионеров, бомжей, инвалидов… Они все, как песок в отшлифованных валиках системного механизма. И чтобы механизм вертелся без скрипа, от песка надо избавляться. Это закон общественного развития.
— На фиг он, этот закон, — сказал Валерий. (впрочем, сказал не «на фиг», а опять же покрепче). — И что в нем нового? Так еще в давние времена рассуждал германский ефрейтор по имени Адольф Шикльгрубер. Добром не кончилось…
— Ничего похожего! Тупой ефрейтор строил систему на идиотской теории арийского превосходства и отрицал достижения мировой культуры! А сейчас речь идет о создании здорового общества, которое лишено предрассудков. И об очистке этого общества от мусора. Так сказать, во имя прогресса…
— Не понял. Где это «идет речь»? У кого? — сумрачно поинтересовался Валерий. Ох как не нравился ему разговор…
Меркушин заметно смешался:
— Причем тут «у кого»… Я так, теоретизирую…
— Погано ты теоретизируешь.
— Ну, это как посмотреть. Можно не соглашаться с чужими взглядами, но зачем поливать их помоями? — примирительно заговорил Виктор. — Всякие бывают идеи… Ты слышал о движении «Желтый волос?»
— Слышал кое-что… Какое же это движение? Банда. Это ведь они десять лет назад предлагали сократить «поголовье» беспризорных пацанят и бомжей путем отравленных благотворительных обедов? Мол, тихо, незаметно и эффективно… И кажется, даже в чем-то преуспели на практике…
— Ну, ты слишком упрощенно судишь, — поморщился Меркушин.
— Тогда уж не я, а трибунал. Это он отправил «волосатиков» за проволоку на долгие годы…
— Отправил неумелых исполнителей, а инициаторы сейчас в регентском совете, — хмыкнул Виктор. — Просто десять лет назад власти испугались, что после беспризорников и люмпенов «Желтый волос» возьмется за чиновников, сочтя их тоже бесполезными. Но потом договорились…
— Договорились… до чего? — тяжело спросил Валерий.
Меркушин мотнул головой. Будто очнулся:
— Да это же так, трепотня в курилке! Я знаю не больше других… А разговор-то у нас не о том…
— А о чем… разговор-то?
— В училище ожидаются реформы. Расширяется специализация… Будет созданы элитные подразделения для операций особой сложности. Но там требуются ребята с крепкими нервами. Сообразительные и не страдающие излишней… впечатлительностью…
— Такие, кто поймет, что нет резона вытаскивать из огня детишек-инвалидов? Потому как они — «песок»?
Меркушин шевельнул бровями. Сказал опять:
— Слишком упрощенно судишь, дорогой…
Валерий вдруг отчетливо понял: надо жать на тормоза. Заставил себя посмеяться:
— Не злись. Я не красна девица и кое-что понимаю. Просто интересно было посмотреть, как ты лезешь в полемику…
Посмеялся и Меркушин. И они посидели в «Четвертой бочке», поговорили про июньский отпуск, про тренировочный лагерь в июле и августе, про девиц из Текстильного института. Выпили по две бутылки «Флибустьерского», закусили сушеным кальмаром…
Наутро Валерий должен был ехать домой, в Кольцовск. Думал он об этом с удовольствием. Поваляется на диване, полистает старые книжки, побродит по знакомым улицам. Этакое отдохновение души. На него уйдет неделя. А дальше можно будет махнуть на южное побережье. Стоит недешево, ну да разок-то можно себе позволить. Трехмесячной стипендии должно хватить, если не тратить на барахло…
Вечером Валерий пошел в училищный парк, что начинался за корпусом общежития. У корпуса парк был ухоженный, с прямолинейными дорожками, но дальше делался заросшим и диковатым. В самом глухом краю прятался небольшой пруд (в нем даже водились караси) с редкими кривыми скамейками по берегам. На незаметной, укрытой разросшимися вётлами скамейке Валерий и устроился. Думал, что посидит в одиночестве, побездельничает, позвонит по разным адресам: домой (завтра буду), Шурочке Глазыриной из Текстильного (не грусти до осени) и на вокзал (подтверждаю броню на завтрашний рейс).
Сумерки были светлые, но плотная листва завешивала скамейку сумраком. Пахло болотом, начинали пение лирически настроенные лягушки. Валерий лениво потянулся и вынул мобильник. В этот же миг колыхнулись листья. Кто-то сел на другом конце скамейки. Валерий напрягся. Неужели снова холера принесла Меркушина? Дурацкий дневной разговор сидел в памяти занозой. Нежданный гость мигнул электрической головкой карманной авторучки — на секунду высветил свое лицо. Сверкнули знакомые квадратные очки. Валерий напружинил мышцы, чтобы встать.
