На этот раз все это произойдет в небе над кибуцем «Ноф-Хариш».
Здешние старожилы обнажат вспотевшие лысины, взметнут ввысь свои кепки и постараются узнать Гидеона среди серых точек, раскачивающихся в воздухе. Малыши высыпят в поле, с восторгом ожидая своего героя, который спускается с неба. Мать выйдет из кибуцной столовой, останется стоять, часто моргая, бормоча что-то про себя. Шимшон на какое-то время оставит свой письменный стол, может, вынесет кресло на веранду и окинет все зрелище гордым, задумчивым взглядом.
А затем кибуц гостеприимно примет всю роту в столовой, приготовив кувшины с лимонадом, запотевшие от холода, ящики с яблоками, и быть может, испеченные кибуцными бабушками пироги, на которых буквами из крема выведены слова приветствия.
В половине седьмого солнце, преодолев все цветовые причуды, уже поднялось, безжалостное, над верхушками восточных гор. Вязкий, густой жар навалился на землю. Раскаленные жестяные крыши казарм ослепительно сверкали. Изнутри стены источал вязкий, густой зной. На шоссе, прилегавшем к лагерю, заметно оживилось движение автобусов и грузовиков: жители окрестных деревень и поселков устремились в большой город, чтобы увидеть военный парад. Сквозь завесу пыли можно смутно различить их белые рубашки, и даже услышать издали обрывки праздничных песен.
Парашютисты закончили утренний осмотр. Прочитан вслух приказ Начальника Генерального Штаба Армии Обороны, и текст приказа вывешен на доске объявлений. Праздничный завтрак состоял из крутых яиц, обложенных листьями салата вперемешку с маслинами.
Гидеон, чей черный чуб спадал на лоб, стал напевать вполголоса. Окружающие присоединились к нему. Иногда одна из строчек песни заменялась комичной, а порою и сальной прибауткой. Вскоре еврейские песни уступили место арабским напевам, гортанным, как бы настоянным на отчаянии. Командир подразделения, светловолосый стройный офицер, о котором рассказывались легенды у ночных походных костров, поднялся и произнес: «Довольно!» Пение прекратилось. Парашютисты второпях допили из жестяных кружек остатки кофе со сливками и отправились к взлетным полосам. Там, перед строем, командир держал речь, сказал своим людям слова любви и признательности, назвав их даже «солью земли», а затем приказал всем подняться на борт самолетов, застывших в ожидании.
Сержанты стояли в дверях, проверяя снаряжение, а командир сновал среди парашютистов, хлопал их по плечу, шутил, предсказывал будущее, воодушевлял, словно было это накануне боя, будто всем угрожала опасность. На похлопывание по плечу ответил Гидеон легкой улыбкой, мелькнувшей на тонких губах. Был он худощав, выглядел почти аскетом, правда, очень загорелым. Острый глаз, глаз легендарного командира-блондина мог заметить вздувшуюся на юношеской шее голубую, часто пульсирующую жилку.
И тут-то палящий зной ворвался в полутемные ангары, безжалостно уничтожил и выжег последние бастионы прохлады, опаляя все серым пламенем. Подан сигнал. Загудели моторы. Птицы взметнулись с летной полосы. Самолеты задрожали, стронулись, тяжело покатились вперед, стали набирать скорость, без которой взлет невозможен.
5
«Я должен выйти в поле и встретить его рукопожатием».
Приняв решение, Шейнбойм закрыл тетрадь. Месяцы армейской службы и в самом деле закалили парня. Трудно поверить, но кажется, он начинает взрослеть. А еще ему пора научиться, как вести себя с женщинами. Пора бы — раз и навсегда — избавиться и от робости, и от сентиментальности: это пусть оставит он женщинам, а самому — быть твердым, как сталь. А как выросли его успехи в шахматах. Вскоре он сможет всерьез угрожать отцу родному, и, быть может, в один прекрасный день даже сокрушит меня. Всему свое время. Но главное, не приведи ему Господь жениться на первой же отдавшейся девушке. Пусть покорит пару-тройку девчонок до того, как станет под свадебный балдахин. Но только в ближайшие годы он должен народить внуков. И побольше. У Гидеоновых отпрысков будут два отца: сын мой взрастит их, а я открою пред ними духовные горизонты. Второе поколение росло под сенью наших деяний. Потому-то и запуталось. Диалектика. Но третье поколение станет удивительным синтезом, плодом благословенным: спонтанность они унаследуют от отцов своих, а духовность — у дедов. Это будет славное наследие, очищенное от перекосов наследственности. Эту фразу следует занести в записную книжку, в свое время она появится в одной из из моих будущих статей. Я гляжу на Гидеона, на его товарищей, и становится мне очень грустно: от них веет банальным отчаяньем, унынием, каким-то насмешливым цинизмом. Не способны любить всем сердцем, не умеют ненавидеть всей душой. Ни восторга, ни отвращения. Отчаянье в чистом виде. В моих словах нет укоризны: отчаянье и вера — вечные сестры — близнецы. Только речь идет об отчаяньи мужественном, страстном, не о сентиментальной, меланхолической тоске. Посиди спокойно, Гидеон, перестань почесываться, не кусай ногти. Я прочту прекрасные страницы из Бреннера. Ты корчишь рожи? Отлично. Я не стану читать. Поди-ка ты прочь и расти себе бедуином, если тебе так хочется. Но знай: не прочтешь Бреннера — никогда не поймешь ЧТО есть отчаяние и ЧТО такое надежда. Здесь ты не найдешь плаксивых стишков о шакале, попавшем в западню, о цветах в пору листопада. У Бреннера все объято пламенем. И любовь, и ненависть. И если не вы, то, быть может, сыновья ваши воистину познают свет и тень. Славное наследие, очищенное от перекосов наследственности. Нет, третье поколение мы не позволим развратить баловством и декадентской поэзией благородных девиц. Самолеты близко. Возвратим Бреннера на полку, выйдем в поле, будем гордиться тобой, Гидеон Шейнбойм.
6
Широкими шагами пересек Шимон Шейнбойм лужайку, прошел по асфальтовой дорожке, направляясь к юго-западной делянке — вспаханному полю, где должны приземлиться парашютисты. По дороге он задержался у клумб, вырывая сорняки, исхитрившиеся укрыться в тени цветущих кустов. Маленькие, голубые глазки Шейнбойма удивительным образом всегда выискивали и находили сорную траву. Правда, несколько лет тому назад из-за возраста он оставил работу садовника, но до последнего своего дыханья не прекратит он беспощадной борьбы с сорняками, окидывая клумбы взглядом сыщика и выдергивая каждый дикий стебель. В такие минуты думал он о своем преемнике, парне, который был моложе его на сорок, лет, и в чьи руки передал он работы по озеленению. «Этот местный художник, рисующий акварели, получил цветущий, сад, но из месяца в месяц все идет под откос и гибнет прямо на глазах.
Стайка возбужденных ребятишек рысцой пронеслась мимо Шимшона Шейнбойма. Дети яростно спорили о типах самолетов, что пролетали над долиной. Поскольку все происходило на бегу, то доводы, излагаемые громкими криками, сопровождались тяжелой одышкой. Шимшон поймал одного из них за плечо, остановил его силой, в упор разглядывая его, сказал:
— Ты Заки.
— Отстань, — сказал мальчик
Шейнбойм произнес:
— Что за крики? Самолетами забиты ваши головы? А запросто бегать по цветочным грядкам, где написано: "По газонам не ходить" — это вам дозволено? Все дозволено? Сплошная анархия? Смотри мне в лицо, когда с тобой разговаривают, да отвечай, как человек, иначе…
Но Заки улучил минутку среди потока слов, низвергаемых на него, и вдруг хитроумным, дикарским рывком освободился от держащей его цепкой руки, юркнул в кусты, а оттуда скорчил обезьянью рожу и высунул язык.
Шейнбойм поджал губы. Молнией пронеслись мысли о старости, но он ту же их отбросил, произнеся про себя: "Порядок, Мы еще об этом позаботимся, Заки, то бишь, Азария, По приблизительным подсчетам ему, наверно, не меньше одиннадцати лет, а может, и все двенадцать. Дикарь. Леший.
А пока что парни, проходящие стажировку в кибуце, заняли наблюдательный пост на верхушке водонапорной башни, окидывая оттуда взглядом расстилавшуюся пред ними долину. Это напомнило Шейнбойму картины русских пейзажей. На секунду и он чуть было не поддался соблазну взобраться на башню и издали со всем комфортом понаблюдать за приземлением парашютистов. Но мысль о предстоящем мужском рукопожатии заставила его прибавить шаг. Он вышел к краю поля. Остановился. Ноги широко расставлены, руки скрещены на груди, великолепная шевелюра ниспадает на лоб. Он расстегнул ворот рубашки, устремил в небо твердый, свинцовый взгляд, наблюдая за двумя транспортными самолетами. Морщины придавали особую значительность лицу Шимшона Шейнбойма, их узор, будто нанесенный резцом гравера, являл редкое смешение гордости, раздумий и некоего намека на сдерживаемую иронию. Густые белые брови придавали его облику что-то от святых старцев с православных икон. А самолеты тем временем завершили первый круг, и один из них приближался, разворачиваясь в небе над полем.
