до белых следов от ногтей — как я смог повторить твои мысли?
— Если это правда, какая разница, что я думаю — закурил папиросу и сквозь дым сказал — а вот если ты с ума сошел, будет повод пошутить, хе-хе.
— Угу — встал Георгий — пойду домой, отдохну и ящик прикручу обратно.
— Подожди, я не со зла — потянул за рукав, усаживая заново — если эта твоя сила есть, почему бы нам не узнать что-то новое, сходим к редакторше?
— Зачем, она же к тебе хорошо относится, — на часах тринадцать минут пятого — и притом её сейчас нет, приедет поздно.
— Ну вот сходим и проверим, разве сложно?
***
Шоколадная дверь слабо заглушала ритм возни. Борис важно постучал лакричной ручкой.
— Да, входите.
Согласились взглядом и открыли дверь. В кабинете трое: Юлия Александровна торопливо возится в бумагах, Елизавета Павловна усердно крутит руки, и неизвестный мужчина в длинном кожаном пальто стандартно стоит. Все повернулись на входящих.
— ТЫ! ТЫ ЧТО НАПИСАЛ? — красный вопль с венами на шее. — Мерзость подлая, мне даже стыдно это читать, ВСЕМ СТЫДНО!
— Григорий Владимирович Веничков? — мужчина в кожаном пальто скрестил за спиной руки и подошел.
— Я Георгий. — полная растерянность.
— Не суть. Этот текст ваш? — он протянул рукопись статьи, которую Георгий правил утром.
— Да, мой. Что плохого написал? — теперь он готов — я что-то нарушил?
— Я Игнат Гаврилович Тушенков, главный следователь областного управления. Психологическое воздействие вашей статьи вызывает эффект стыда у верных думающих масс, что наверняка поспособствует их отказу от поддержки нашего всеобщего добра. — ломаное и невнятное бурчание. — Вы признаете свою вину?
— Да как ты мог? — прожурчала безрадостная сущность Юлии (с другой стороны, отчество уже и значения не имеет).
Георгий молчит.
— Хотите сказать, что у вас имеется столько совести? А о жалости вы не забыли? — отчеканил теперь следователь, видимо служивый, раз короткие обвинения ему легко даются.
— М? — Юлия обернулась злой мамкой, словно поддакивая мужу, ругающему ребенка.
— В чем меня обвиняют? — неожиданно высветились контуры.
— Не бойтесь, у нас есть свидетель, — Игнат Гаврилович похлопал в ладоши — входите, уважаемый!
С рукой во внутреннем кармане пиджака зашел Семён из кабака. — Да, это он, это всё он, всё это он, он всё… из-за него.
— Успокойтесь, милый. — следователь отдал свой узорчатый платок, похожий на кусок вычурной скатерти.
Семён громко высморкался.
— Простите! — почему-то разрыдался. — мы отдыхали, горячо выпивали, слушали ласковые романсы о любви и прочем, как вдруг ворвался он и всю радость погубил, только от его присутствия стало стыдно и грустно, даже инструменты нам побил.
Поднялась рука Бориса. Он с пафосом вышел вперед, окинул взглядом кабинет и сказал — Я тоже жертва. Тайна моих мыслей исчезла, а что за поэт я буду, не имея секрета. Гришка как хирург вскрыл моё гноящееся от переживай этого мира сердце, покопался, словно в помойном ведре и выплеснул всё на меня. Помните — и я жертва.
— Я виноват, что кто-то обиделся, — тон Георгия нарастал — а меня обидеть никто не боялся, меня обижать не было стыдно?
— Не кричите, не рассуждайте, тут все равно мы ничего не решим. — Игнат Гаврилович поцокал, листая статью. — Акт я уже, собственно, составил, наш суд всё решит.
— Да в чем дело, что происходит, какой суд? — Георгий собрался строгим шагом пойти домой, но у двери его повалили на пол и понесли обратно. — Что за фарс, бред?
— Сопротивление при аресте, отягаща-а-ающее… — пронеслось тяжелым влажным сном.
***
Вечер. Качаются тусклые огоньки. Запах костра и сырой земли. Их обоюдное спокойствие в весенней лазури. Темнеющей лазури, со вспышками желтых. Светят дома и светит небо. Двое — он и тишина.
— Так что я сделал?
Щелчок. Посыпались звезды с искрами, и мягкое небо откуда-то из космоса свалилось на город. Ранее узнанные фигуры со свистом сдулись и разлетелись по углам небольшой комнаты. Планеты закружились с музыкой. Вселенная — музыкальная шкатулка, а вспышка — свет.
