Четыре сержанта дворцового судьи, обязанные присутствовать при всех народных развлечениях как в дни празднеств, так и во время казней, стояли по четырем углам мраморной площадки.
Представление должно было начаться ровно в двенадцать – с последним ударом дворцовых часов. Это было, конечно, слишком поздно для театрального представления, но приходилось поневоле считаться с удобствами фламандских послов.
Между тем вся толпа, теснившаяся в зале, ждала здесь с самого утра. Многие из любопытства пришли на площадь, как только занялась заря, и терпеливо стояли там, дрожа от холода, а некоторые даже утверждали, что провели всю ночь у главного входа, чтобы наверняка войти первыми. Толпа увеличивалась с каждой минутой и, как река, выступившая из берегов, поднималась около стен, вздувалась вокруг колонн, разливалась по карнизам, подоконникам, выступам и всем выпуклостям скульптурных украшений.
От давки, скуки, нетерпения, свободы сумасбродного и шутовского дня, ссор, разгоравшихся из-за каждого пустяка – торчащего локтя или подбитого гвоздями башмака, – в криках этого стиснутого, запертого, задыхавшегося народа начало звучать раздражение еще задолго до прибытия послов. Со всех сторон раздавались жалобы и проклятия по адресу фламандцев, купеческого старшины, кардинала Бурбонского, судьи, Маргариты Австрийской, сержантов с жезлами, холода, жары, дурной погоды, парижского епископа, Папы, шутов, колонн, статуй, запертой двери, открытого окна. Все это очень забавляло затесавшихся в толпу студентов и слуг, старавшихся еще больше подзадорить недовольных, раздражая их, словно булавочными уколами, язвительными остротами и насмешками.
Особенно отличалась одна группа веселых забияк, которые, выбив в окне стекла, бесстрашно уселись на подоконник и оттуда осыпали насмешками попеременно то толпу на площади, то толпу в зале. По их оживленным жестам, звонкому хохоту, по тому, как весело перекликались они через весь зал с товарищами, видно было, что эти молодые люди не скучают и не томятся, как остальная публика, и что это зрелище вполне их удовлетворяет в ожидании другого.
– Черт побери, да это ты, Жан Фролло де Молендино! – крикнул один из них, увидав маленького белокурого бесенка с хорошеньким, плутовским личиком, повисшего на акантах капители. – Ну, недаром же тебя зовут Жаном Фролло Муленом[7]. Твои руки и ноги и впрямь похожи на четыре крыла ветряной мельницы. Давно ты здесь?
– Да уж побольше четырех часов, – ответил Жан Фролло. – Надеюсь, они зачтутся мне, когда я попаду в чистилище. Я слышал, как восемь певчих сицилийского короля начали петь в семь часов раннюю обедню в капелле.
– Отличные певчие! Голоса их, пожалуй, еще пронзительнее их остроконечных колпаков. Только, прежде чем служить обедню святому Иоанну, королю следовало бы разузнать, нравятся ли святому Иоанну латинские псалмы с провансальским акцентом.
– И все это сделано для того, чтобы эти проклятые сицилийские певчие могли зашибить деньгу! – резко крикнула старуха, стоявшая в толпе под окном. – Подумать только! Тысячу ливров за одну обедню! Да еще из налога с продажи морской рыбы на парижских рынках!
– Помолчи, старуха! – сказал важный толстяк, стоявший возле рыбной торговки и зажимавший себе нос. – Нельзя было не отслужить обедни. Разве тебе хочется, чтобы король опять заболел?
– Ловко сказано, мэтр Жилль Лекорню, придворный меховщик! – закричал маленький студентик, прицепившийся к капители.
Все школяры громко захохотали, услыхав злосчастное имя придворного поставщика мехов.
– Лекорню! Жилль Лекорню![8] – кричали они.
– Cornutus et hirsutus![9] – прибавил кто-то.
– Ну, ясно, – продолжал маленький дьяволенок на капители. – И чему они смеются? Этот почтенный человек, Жилль Лекорню, – брат Жана Лекорню, смотрителя королевского дворца, сын Маги Лекорню, главного сторожа в Венсенском лесу. Все они парижские горожане, и все до одного женаты.
Хохот усилился. Толстый меховщик, не говоря ни слова, старался скрыться от устремленных на него со всех сторон глаз. Но тщетно пыхтел он и обливался потом: он торчал как клин, вбитый в дерево, и, сколько ни старался, только и мог, что спрятать за плечи соседей свое толстое, побагровевшее от досады и гнева лицо.
Наконец один из его соседей, такой же толстый, коренастый и почтенный, как он сам, пришел к нему на помощь.
– Безобразие! – воскликнул он. – Как смеют студенты так издеваться над горожанином! В мое время их высекли бы за это розгами, а потом сожгли бы на костре из этих самых розг.
Вся банда студентов накинулась на него:
– Эй! Кто это распевает там? Что это за зловещая сова?
– Постойте-ка, я знаю его! – воскликнул кто-то. – Это мэтр Андри Мюнье.
– Один из четырех присяжных книгопродавцов университета! – подхватил другой.
– В этой лавчонке всякого добра по четыре штуки! – крикнул третий. – Четыре нации, четыре факультета, четыре праздника, четыре попечителя, четыре избирателя и четыре книгопродавца.
– Ну, так мы четырежды наделаем им хлопот! – вскричал Жан Фролло.
– Мюнье, мы сожжем твои книги!
– Мюнье, мы поколотим твоего слугу!
– Мюнье, мы намнем бока твоей жене!
– Что за славная толстуха – эта госпожа Ударда!
– И притом так свежа и весела, как будто овдовела!
– Черт побери вас всех! – пробормотал Мюнье.
– Молчи, мэтр Андри, а не то я свалюсь тебе прямо на голову, – сказал Жан, все еще вися на своей капители.
Мэтр Андри поднял глаза, смерил высоту капители, определил приблизительную тяжесть Жана и, помножив ее в уме на квадрат скорости, замолчал.
– Так-то лучше, – злорадно проговорил Жан, торжествуя победу. – Я это сделал бы, хоть и прихожусь родным братом архидьякону.
– Что за жалкое начальство сидит у нас в университете! Они даже не подумали ознаменовать наши привилегии в такой день, как сегодня! В городе – праздник мая и иллюминация; здесь – мистерия, папа шутов и послы; у нас в университете – ничего!
– А между тем площадь Мобер, кажется, достаточно велика, – заметил один из студентов, сидевших на подоконнике.
– Долой ректора, избирателей и попечителей! – крикнул Жан.
– Устроим сегодня иллюминацию из книг мэтра Андри, – вторил ему другой.
– И из пюпитров писцов! – подхватил его сосед.
– И из жезлов надзирателей!
– И из плевательниц деканов!
– И из шкафов прокуроров!
– И из скамеек ректора!
– Долой! – зажужжал, как пчела, маленький Жан. – Долой мэтра Андри, надзирателей и писцов! Теологов, медиков и докторов богословия! Попечителя, избирателей и ректора!
– Настоящее светопреставление! – пробормотал Мюнье, затыкая уши.
– Вот, кстати, и ректор! Вот он пересекает площадь! – крикнул один из сидевших на окне.
Все устремили глаза на площадь.
– Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор, мэтр Тибо? – спросил Жан Фролло де Мулен; вися на капители, он не мог видеть площади.
– Да, да! – закричали ему. – Это он сам, мэтр Тибо, ректор!
И действительно, ректор и все университетские власти двигались процессией перед послами и в настоящую минуту пересекали Дворцовую площадь. Сидевшие на окне студенты встретили их саркастическими выкриками и насмешливыми рукоплесканиями. Ректору, ехавшему впереди, достался первый оглушительный залп.
– Здравствуйте, господин ректор! Эй! Да здравствуйте же!
– Как он попал сюда, этот старый игрок? Как он решился расстаться с игральными костями?
– Смотрите, как он подпрыгивает на муле. А ведь, право же, у мула уши короче, чем у него самого!
– Здравствуйте, господин ректор Тибо! Tybalde aleator[10]. Старый дуралей! Старый игрок!
– Много ли раз выбросили вы двойную шестерку сегодня ночью?
– Что за отвратительная рожа – бледная, испитая, помятая! А все страсть к азартной игре!
– Куда это вы едете, Тибо, Tybalde ad dados? Повернувшись спиной к университету, а лицом к городу?
– Он, наверное, едет искать квартиру в улице Тиботодэ![11] – крикнул Жан де Мулен.
Вся компания с ревом повторила его остроту и неистово захлопала в ладоши.
– Вы, значит, хотите поселиться в улице Тиботодэ, ведь так, господин ректор, чертов игрок?
Потом наступила очередь других сановников университета.
– Долой надзирателей! Долой жезлоносцев!
– А это что за птица? Не знаешь ли ты, Робен Пуспен, кто это?
– Это Жильбер де Сюильи, Gilbertus de Soliaco, канцлер Отенской коллегии.
– Постой, вот мой башмак. Тебе ловчее, брось-ка его ему в физиономию!
– Saturnialitias mittimus ecce nuces[12].
– Долой шестерых богословов с их белыми стихарями!
– Так это-то богословы? А я думал, что это шесть белых гусей, которых святая Женевьева пожертвовала городу.
– Долой медиков!
– Долой диспуты на заданный и выбранный по желанию тезис!
– А! Вот канцлер святой Женевьевы, швырну-ка в него своей шапкой! Немало он мне насолил! Он отдал мое место у нормандцев маленькому Асканию Фальзаспада из Буржской провинции, потому что он итальянец.