три копейки и отошел в сторонку, ведомый под локоть Левкой Фегиным.
– Завтра утопленника хоронят в десять, – сообщил Фегин.
Казалось, все информационные потоки Ташкента имели точку пересечения в Левкиной голове. Он с точностью, которой позавидовал бы милицейский оперштаб, знал, где, что и во сколько.
– А школа? – Аркашка манжетой рубашки вытирал струйки пота на лбу.
– Уйдем на второй перемене, пропустим русский, потом вернемся.
– Русичка маме нажалуется.
– Скажем, что у тебя заболел живот, а я тебя до дома провожал. А потом разболел, и мы обратно пришли.
На следующий день, оставив портфели в подвальном воздуховоде школы, они влились в жидкие ряды провожающих покойника в последний путь. Процессия двигалась по дороге вдоль длинного арыка к катафалку, стоящему возле площади Кафанова. Люди шли тихо, лишь изредка воздух резали отчаянные всхлипы матери. Пацаны протиснулись сквозь толпу и вынырнули рядом с гробом. Аркашка, как всегда пытаясь зажмурить глаза, раскрыл их еще шире. Волчий азарт познания был выше желания забиться в глухую нору и ничего не видеть. Покойник выглядел ухоженным, чистым, с такой же, как и в первый раз, горькой ухмылкой на лице, фрагментом желтых зубов в просвете приоткрытого рта и небольшим выбитым крестом на шее, позади левого уха. Аркашка заметил этот знак еще в общественном туалете, а потому вытянул указательный палец.
– Видел? – шепнул он на ухо Левке.
– Ага, значит, принимает свою судьбу, – ответил Фегин, с ловкостью гадалки интерпретирующий любую тюремную наколку.
Перед ними две женщины в черном тихо переговаривались.
– Кто-то мощный его утопил, высокий, с огромной силой, думают на Дикого, авторитета, – сказала одна скорбно.
– Так, Дикий сидит! – вскинулась вторая.
– Ага, сбежал, как и все другие во время землетрясения!
– Жди беды теперь…
Аркашка вздрогнул. Он знал из заголовков газет и разговоров родителей, что в Ашхабаде подземным толчком разрушило тюрьму, и весь бандитский сброд рассредоточился по ближайшим городам и весям.
– И Равиля нашего затаскали по допросам, – добавила всезнающая.
– А Равиль-то причем?
– Да, видели его, выходящим из туалета ночью. А наутро там труп и нашли. Говорят, потом нож из дерьма выловили, которым его в бок-то пырнули – классическая Равилева заточка.
Аркашка с Левкой переглянулись, обменявшись молниями ужаса в глазах.
Равиль был их кумиром: громадный хмурый точильщик ножей с мускулистыми руками и выпуклыми желтыми ногтями на волосатых пальцах. Аркашка с отцом нередко приходили к нему в самый дальний угол рынка и приносили пару-тройку кухонных ножей и бритв. Равиль брал их из папиных рук с видом рыцаря в процессе обряда посвящения. Сначала в лезвие бритвы вгрызался серый точильный круг, наполняя рынок визгом падающего истребителя, затем Равиль на ленте из замши с обеих сторон доводил клинок до кристального совершенства. В конце обязательно был ритуал, которого Аркашка всякий раз ждал и всякий же раз цепенел от жуткого восторга. Равиль резким движением вырывал с головы отца темно-русый волос и, артистично подняв руку, разжимал два пальца, как фокусник в цирке. Волос пером жар-птицы описывал небольшие круги, медленно парил, качаясь вправо и влево, затем касался бритвы и, рассеченный надвое, падал на край станка.
– Браво, Равиль, вот эта работа! – восхищался папа, доставая деньги.
Мама, правда, недели две после заточки резала пальцы на кухне, ругалась, и потихоньку елозила ножом о край стола, чтобы притупить лезвие.
– Равиль же в моем дворе живет! Такой здоровяк, как он, запросто мог бы затолкать в дырку сортира взрослого человека, – голос Фегина вывел Аркашку из оцепенения.
– Все, тикаем отсюда, – прошипел он, ткнув Левку под лопатку.
Они пригнулись, лавируя между коленями скорбящих, как мелкие рыбешки в косяке ставрид, и всплыли в конце процессии. Аркашка наткнулся на мужика в черном пиджаке и поднял обезумевшие глаза. Перед ним был сосед Гриша, замыкавший с двумя милиционерами печальное шествие.
– А ты что здесь делаешь, малой? – опешил он.
Аркашкина кожа опять покрылась инеем, по спине рисунком треснувшего льда прошелся удар тока.
– Я… это… мне на русский надо, – пролепетал он и дернулся влево, спотыкаясь и догоняя скачущего саранчой Левку.
После школы они гуляли в вязком молчании. Порывистый ветер метал взад-вперед чернявый чубчик Фегина под пыльной вышитой тюбетейкой, Аркашкин миллиметровый ежик, каждые две недели бритый машинкой, был незыблем как бронзовый бюст Чернышевского.
– Жаль, что у покойника глаза закрыты, – пиннул сухую ветку Левка.
– Почему?
– Знаешь, как раскрыли убийство мужика, что лежал неделю назад возле арыка?
– Ну?
– В его зрачках отразилось лицо убийцы!
– Да ладно! – Аркашка понял, что ему обеспечены еще две бессонные ночи с ужасными фантазиями на тему фотографических свойств роговицы глаза.
– Нам тоже нужно поменьше совать свой нос в такие дела, – продолжил Фегин, без облупленного носа которого не обходилось ни одно районное происшествие. – Знаешь, что делают уголовники с теми, кто оказался свидетелем?
– Убивают? – Аркашка в ужасе заморгал огромными ресницами, которые не позволяли ему плотно закрыть глаза даже во время сна.
– Нет! Хлещут ножом вот так, чтобы человек ослеп! – и Левка полоснул палкой на уровне зрачков. – Особенно это тебя касается: растопыришь зенки – утопнуть можно!
Аркашка в который раз пожалел, что родился таким уродом. Фегин с его узбекскими, завернутыми вовнутрь черными глазками казался ему верхом природной эволюции, направленной на защиту человека от криминальных поползновений. В Аркашкиных бездонных морских глазищах, действительно, тонули все – от учениц соседней девчачьей школы до маминых сестер и подружек: «Какие глаза, Бэлла, сапфиры в огранке из черных бриллиантов!»
Теперь Аркашка зажмурил свои сапфиры, представляя, как заточенный Равилем клинок рассекает вдоль его небесные радужки. Воображаемый мир залился кровью, он закрыл голову руками и замотал головой. Его ум был истощен и измучен. От Левкиных бредней тошнило, хотелось быстрее сесть за математику и уйти с головой в логичную последовательность действий, которая припорашивала воспаленный мозг, как первый снег вонючую грязь.
В ближайшие дни Аркашка чувствовал себя скомканной газетой. Тревога заполнила все его тело, растекаясь по мельчайшим капиллярам от кончиков пальцев до кончиков ушей. Он ходил по улицам с прищуренными глазами, исподлобья рассматривая фигуры крупных незнакомых мужчин. В каждом виделся убийца или сообщник. Аркашкина душа устала от страха и стремилась расслабиться дома рядом с папой или дядей Додиком, но ноги зачем-то несли его вместе с Левкой на городские задворки, в промышленные зоны с унылыми бетонными заборами, индустриальными свалками и огромными пустырями, идеальными для совершения кровавых преступлений. Фегин травил Аркашку жуткими историями, нагнетал, провоцировал, строил безумные гипотезы и тут же находил им подтверждение в виде дохлой собаки или доски с ржавыми
