Человек хорошего тона, не имея в самом деле внутренней, нравственной порядочности, подделывается под нее наружными манерами. Он может быть и горд, и зол, и скуп, и несправедлив, может обмануть, обыграть другого, только всё это смягчено и прикрыто в нем изящным тоном, всё выражается осторожно, не бросается в глаза обществу, не оскорбляет и не беспокоит его: этого требует уменье жить. Хорошее общество может терпеть в среде своей или действительно хорошего человека, или по крайней мере искусно кажущегося им; иначе гармония его нарушится, выйдет разлад. Но скупого, злого, гордого, несправедливого и тому подобного человека никто не назовет порядочным. "Стало быть, - спросишь ты, - порядочный человек честен, справедлив благороден, не обыграет наверное, не заведет предосудительной тяжбы? так этого и просто хороший человек не сделает". Да, но порядочный человек, сверх этого, не нагрубит никому, точно так же как и человек хорошего тона, ни нагло ни на кого не посмотрит, не сделает ничего резкого, неуклюжего, звериного. Все хорошие его качества выражаются в нем тонко, изящно, потому что он принадлежит к хорошему обществу, потому что он... порядочный человек, то есть обладающий вполне и наружной и нравственной стороной великой науки уменья жить. "Так это совершенный человек, - скажешь ты, тип человека в благородном его смысле". - "Да! - отвечаю со вздохом, почти так: я знал, что рисую тебе идеал; что делать! приходится повторить старую фразу дурного тона: "Нет ничего совершенного на земле!"" Я, впрочем, предупредил тебя в начале письма, что нет и не было вполне порядочного человека, и Бог знает, будет ли когда-нибудь; но есть типы, есть более или менее приближающиеся к этому идеалу существа, есть даже много таких людей... "Я, например?" - спросишь ты о себе. "Ты, мой друг, Василий Васильич, в этом деле никуда не годишься". - "Как никуда не гожусь? - с огорчением воскликнешь, - я разве не честен, не справедлив, разве я не чтил родителей, не радел о своем имении..." Успокойся и прочти снова мое письмо: там увидишь, что такое порядочный человек. Про тебя всякий охотно и с удовольствием скажет, что ты и честный, и благородный, и справедливый, пожалуй, хоть великодушный человек, чтишь и родителей, даже прибавят, что знаешь по-гречески и по-латыни, но порядочным человеком все-таки не назовут: твой образ жизни неопрятен... "Да ты-то сам порядочный ли человек?" - с досадой спросишь ты. Краснею и молчу, потом смиренно, как школьник, отвечаю: стараюсь, буду стараться всю жизнь подойти как можно ближе к благородному идеалу, а теперь чувствую, что еще не вполне достоин... "Как же ты берешься учить других, когда сам еще..." - закричишь опять. Я берусь учить из старой дружбы к тебе и любви к человечеству, во-первых; во-вторых, потому, что ты сам напрашиваешься на это, давая мне, по случаю своей свадьбы, разные комиссии, из которых не могу не заключить, что ты намерен ввести опрятность и изящество в свой образ жизни, да не умеешь; в-третьих, потому, что тебе уж недалеко до порядочности: ты обладаешь главными и основными ее началами: ты добр, честен, справедлив, благороден по натуре, чтишь родителей да еще знаешь по-гречески и по-латыни... тебе недостает только лоску, то есть благообразной формы, которую я, именем дружбы и любви к человечеству, и хочу надеть на тебя.
При этом ты, может быть, еще раз поднимешь одну бровь выше другой и вновь скажешь с досадой: "Да что это за напасть! разве только и спасения, что быть франтом, львом..." Опять, опять франтом и львом! Ты хоть какого хочешь хорошего тона человека выведешь из терпения! Ведь я, кажется, достаточно объяснил тебе, что ни ты, ни я франтами и львами только быть не можем. "Ну разве только и спасения, что в порядочности?" - скажешь ты с большей досадой. Кто говорит! нет: будь добродетелен, знай по-гречески и по-латыни и живи себе один, - никто не скажет ни слова. Но кто хочет жить между людей, и именно не простых, а цивилизованных людей, в избранном, изящном обществе на земле, тот неминуемо должен быть порядочным человеком, в какой бы стране он ни жил, потому что избранное, изящное общество везде, на всей земле одно и то же, и в Вене, и в Париже, и в Лондоне, и в Мадрите. Оно, как орден езуитов, вечно, несокрушимо, неистребимо, несмотря ни на какие бури и потрясения; так же как этот орден, оно имеет свое учение, свой, не всем доступный устав и так же держится одним духом, несмотря на мелочное различие форм, одною целию всегда и везде - распространять по лицу земли великую науку - уменье жить.
Ты, вероятно, возразишь еще, что это доступно только людям, наделенным материальными средствами, что нужда есть первое и главное препятствие быть порядочным человеком. Пожалуй, и да и нет, смотря по степени бедности. Если ты родился бедным, но родился и воспитывался в хорошем быту, ты все-таки будешь и человеком хорошего тона и можешь быть и порядочным человеком: для хороших манер и для такта быть с людьми, так же как и для нравственного уменья жить, не нужно богатства. Беда франту и льву без денег: тогда они ничто. Франт и лев, лишась средств быть франтом и львом, обращаются в свое первобытное, природное состояние и, исчезнув с горизонта хорошего общества, теряют всякое значение. Но человек хорошего тона, но порядочный человек и в мраке бедности и неизвестности сохранят негибнущие нравственные признаки хорошего общества: они и туда унесут с собою - один изящество манер и тонкое чувство приличий, другой - прелесть внешнего и блеск нравственного уменья жить. Они, как драгоценные алмазы, могут затеряться в пыли, не утратив своей ценности...
Но Боже мой! Куда завлекла меня дружба к тебе и любовь к человечеству? к чему подвигнуло рвение распространять законы хорошего вкуса на земле? страшно и трудно перечесть! Как после этого вступления, этого общего взгляда на уменье жить, перейти вдруг к азбуке этой науки? как вдруг заговорить, по поводу твоих комиссий, о экипажах, белье, жилетах, сапогах... Нет, у меня недостает духу теперь. Но, взявшись раз преподать тебе некоторые полезные и приятные истины этого уменья, я не откажусь, только отложу этот труд до другого письма. Ты рассмотри между тем эти общие понятия великой науки и приготовься узнать частности, а я рассмотрю представленные мне из магазинов вещи и счеты и уведомлю тебя, как я исполнил твои комиссии. Прощай, благородный циник.
Друг твой
А. Чельский.
Письмо второе
Не бойся и не надейся, любезный друг, чтобы после торжественного приготовления тебя первым письмом к уменью жить я так же систематически стал посвящать тебя и во все его мелочные тайны. Не ослеплю я тебя радугой текущих мод и не буду надоедать сухой номенклатурой разных материй, покроев и т. п.; нет, не сделаю ничего этого, потому что... и сам почти ничего не знаю, и потому еще... но, кажется, довольно и одной этой причины. "Франт, лев, - скажешь ты, - и не знает..." Неужели и после первого письма скажешь франт и лев? Это уж из рук вон! Нет, льщусь надеждой, что после моей классификации людей порядочного общества по разрядам ты настолько вникнул в науку уменья жить, что можешь уже безошибочно, с свойственным тебе античным беспристрастием, подвести меня под одну из исчисленных мною категорий. И если при этом найдешь, что я менее франт и лев, нежели ты циник, то это чуть ли не будет правда. Если же ты захочешь сам погрузиться во все мелочи наружного уменья жить и следить за прихотливым течением моды, то возьми любой журнал, особенно "Современник": там ты можешь иногда почерпать свежие и современные сведения по этой части; и то тогда только прибегни к этому окончательному средству, когда вполне изведаешь теорию тонкой науки и почувствуешь в себе силу, почти львиную. Но далеко тебе до этого: легче, я думаю, иному выучиться по-гречески и по-латыни. Да и нужно ли тебе быть франтом и львом? ведь тебе не кружиться в чаду бальных зал и модных салонов; взгляд твой не будет, сквозь лорнетку, повелевать толпой и шевелить сердца законодательниц вкуса и мод: нет, не мечтай, Василий Васильич, об этом; стало быть, незачем тебе и надевать павлиньи перья; тебе можно и должно миновать первые две степени и поступить прямо в третью и четвертую. Оставим мелочи и поговорим о некоторых более важных, полезных и приятных истинах науки уменья жить.
Да, истинах: в этой науке, как и во всякой другой, есть много ясных, простых и несомненных истин, не признаваемых толпою. Ей легче верить, например, что солнце ходит вокруг земли, а не земля вокруг солнца: так и в деле уменья жить. Напрасно жрецы изящного вкуса, именем любви к человечеству, проповедуют о проявлении и поддержании того изящества, которым природа одарила человека; напрасно перед глазами толпы проходят блистательные явления франтов, львов, людей хорошего тона и порядочных людей: она остается глуха к голосу благих истин и предпочитает грязный свой быт изящному образу жизни. Приведем примеры.
Ты, конечно, сам видишь, сколько есть людей, так называемых образованных, то есть учившихся разным наукам и искусствам, знающих по-французски, иногда по-гречески и по-латыни, танцующих, играющих на чем-нибудь или во что-нибудь и поющих, - людей, живущих, как они сами говорят, в свое удовольствие, стало быть, людей с деньгами (о безденежных я не говорю: всё это мало до них касается). Вероятно, ты видал, как эти люди приезжают в гости, разряженные в пух, украшенные брильянтовыми булавками, перстнями, окованные чудовищных размеров цепочками на массивных замках, с брегетом и золотой табакеркой в кармане - словом, со всеми претензиями на богатство, блеск и роскошь. А пробовал ли ты нечаянно приезжать к таким людям домой и заставать их врасплох? Отчего приезд гостя производит всегда суету и смущение в доме некоторых из этих господ? Отчего хозяин, при виде постороннего человека, едва взглянув на него, не сказав ему ни слова, не протянув руки, бросается от него, как от врага, опрокидывая столы, стулья, подносы и прочее? Отчего жена и дети его скользнут врассыпную, как мыши по норам? И отчего, наконец, ты ждешь потом час или два появления приятного семейства? А оттого, что этот великолепный барин ходит частенько дома в грязном или разорванном халате, часто без жилета, без галстуха, с клетчатым бумажным платком в руках, в каких-нибудь валеных домашней работы сапогах; оттого, что у супруги его волосы безобразно висят по вискам или по спине, шея голая, а капот расстегнут на груди.
