Единственным утешением и отрадой стали для нее театральные представления, которые устраивал для своих гостей барин.
Если их давали в его летнем театре, то она, расположившись на траве возле самой сцены, смотрела их с другими дворовыми и челядью. Когда спектакли шли в домашней зале, она тайком проникала за кулисы, и оттуда смотрела за разворачивающимся на сцене действом, захватывавшем ее целиком. Она как бы растворялась в нем и переставала существовать. Все печали и невзгоды становились мелкими и незначимыми и отодвигались куда-то далеко, и в зависимости от виденного на сцене она становилась то возлюбленной датского принца Офелией, то сиротой Нисой, то Ильменой, наложившей на себя руки из-за интриг новгородского князя Синава, то Клариссой, а то и шведской княжной Зафирой. Как-то само собой она выучила все заглавные женские роли пьес, что ставил барин в своем театре, и однажды вдруг почувствовала, что нашла что-то такое, столь важное, без чего ей уже не прожить и чего отнять у нее никому не удастся.
— Вот ты где! — вывел ее из оцепенения голос Гвоздя. — Пошли, барин про тебя спрашивает.
— Не пойду, — даже не обернувшись в его сторону, ответила Настя. — Пусть хоть измордуют, хоть розгами меня на конюшне до смерти забьют, а не пойду я его гостей ублажать.
— Да тебя совсем не за этим барин зовет, — хохотнул Гвоздь, более похожий в своем одеянии на негоцианта-араба, нежели на пророка Магомета и уж тем более господского камер-лакея. — Феклуша, кажись, сбежала, так что тебе ролю ее играть надобно будет.
— Ролю? — встрепенулась Настя. — Мне?
— Тебе, тебе. Давай за мной, барин велел живо тебя привесть.
Есипов осмотрел Настю придирчиво и остался ею крайне недоволен.
— Пигалица, — заявил он раздраженно. — Ну разве Пальмира может быть такой тщедушной?
— В роли Пальмиры о ее позитуре ничего не написано, — осторожно возразил Магомет-Гвоздь.
— Ишь умник, — хмуро воззрился на «пророка» Есипов. — Господин Вольтер ни про чьи роли позитур не прописывал. Зрители, зрители уже привыкли видеть Пальмиру привлекательной и в добром теле.
— Ну дак Феклуши все равно нету. Стало быть, пусть привыкают к новой Пальмире, без тела, — резонно заметил Гвоздь.
Павел Петрович хотел было сказать «пророку», что не его ума дело рассуждать про гостей и зрителей барина, однако промолчал. До представления оставалось не более двадцати минут, и надлежало принимать решение: отменять спектакль или ставить на роль Пальмиры девку Аникееву. И он решил попробовать.
— Ладно, — заявил он и обратился к Насте. — Роль ты хорошо знаешь?
— Наизусть, барин.
— Хорошо. — Он раздумчиво посмотрел на Настю и вдруг спросил: — Почему, по-твоему, Пальмира бросается на меч Сеида и погибает?
— А ей больше нечего терять, — смело глянув на барина, ответила Настя. — Она потеряла отца, мать и только что обретенного брата. Ее в этом мире ничего более не удерживает, и она отправляется вслед за своими близкими.
Есипов пристально посмотрел на Настю, хмыкнул и коротко произнес:
— Одеваться.
3
Трудно подобрать слова к тому состоянию, что испытывала Настя, когда на сцену вышел барин и, предуведомляя действие пьесы, объявил своим гостям:
— Господа! Предлагаю вашему вниманию пьесу небезызвестного французского писателя Вольтера «Фанатизм, или Пророк Магомет». Итак, шейх Мекки Зопир узнает о намерении Магомета, его злейшего врага, покорить город. Семья Зопира была истреблена Магометом, поэтому шейх очень привязан к плененной им юной Пальмире, которую Магомет считает своей рабыней и требует ее вернуть, так как она выросла и воспитывалась в Медине, городе, уже обращенном в исламскую веру. В Медине Магомет — властелин и кумир. Пальмира ценит доброту и мягкость Зопира, но просит его выполнить волю Магомета, ее учителя, и вернуть ее в Медину. Шейх отвечает отказом, объясняя, что не желает потакать тирану, обманувшему доверие Пальмиры. В Мекку прибывает Омар, воевода Магомета, и предлагает шейху мир от имени пророка. Действие происходит около шестьсот тридцатого года от Рождества Христова.
Есипов сошел со сцены, и занавес открылся!
Ее выход был в первом действии, когда воевода Омар велит привести раба Магомета Сеида, возлюбленного Пальмиры, дабы оставить его у шейха в качестве заложника будущего мира между Меккой и Мединой. А вот наконец и слова шейха:
…Простой погонщик, плут, бродяга, муж неверный,Ничтожнейший болтун, обманщик беспримерный.Он в души ваши лжи пустил росток…Тиранов мстительней еще не знал Восток!
Будто какая-то сила вытолкнула Настю на сцену, и она вылетела на нее из-за кулис, как чертик из заморской табакерки, когда нажимаешь на заветную кнопку.
— Нет, досточтимый шейх…
Она остановилась, увидев Сеида, и замерла.
— Сеид?
— Пальмира?
Эта сцена встречи возлюбленных после долгой разлуки всегда заставляла замирать зрителей. Однако сейчас меж ними прокатился легкий смешок.
— Petit demon[3], — с улыбкой произнес его превосходительство Борис Александрович.
И по рядам зрителей прошелестело:
— Petit demon… Действительно, очень похожа на бесенка, n'est се pas[4], господа?
Смуглая, черноволосая, с горящими черными глазами, да к тому же маленькая и тонкая, что еще более подчеркивалось черным платьем Пальмиры, пошитым на ладную фигуру Феклуши, а на ней болтающимся, как лохмотья на огородном пугале, она действительно напоминала бесенка. На мгновение действо на сцене замерло, и Насте показалось, что она слышит, как за кулисами скрипит зубами от злости барин. Она топнула ножкой и продолжала играть свою роль, а черные глаза ее источали такой свет, что при взгляде на них ее возлюбленному Сеиду определенно приходилось щуриться.
Скоро зрители перестали замечать ее несуразный наряд и забыли, где и зачем находятся. Теперь едва ли не каждый монолог Пальмиры сопровождался рукоплесканиями, а когда она своим молчанием подтолкнула Сеида к убийству Зопира, оказавшегося отцом Сеида, весь зал открыто возненавидел ее. Так страстно еще никто не играл Пальмиру, и ежели б кто мог сейчас видеть лицо Павла Петровича, ужасно переживающего за творимое на его сцене, то заметил бы на его лице довольную улыбку, а в глазах — гордость и восторг. А когда Пальмира в отчаянии бросилась на меч умирающего от яда Сеида, Есипов, опасливо оглядевшись, даже смахнул набежавшую слезу.
Впрочем, не один он прослезился после этой сцены. Когда по окончании спектакля в зале смолкли рукоплескания и Павел Петрович вышел к гостям, у многих из них в глазах стояли слезы. Губернатор Мансуров открыто вытирал повлажневшие глаза батистовым платочком, а вице-губернатор, старик Ивановский, тот просто плакал навзрыд, все время повторяя:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
