Да. Но потом явился спонсор и потребовал половину. До этого он, собственно, претендовал на мецената, а увидев, как повернулось, решил, что пора и ему что-нибудь слупить. “И я бросила ему эти деньги!” – задорно сказала Катя, а директор огорченно спросил: “Так что, разве у вас и договора не было?” Он покачал головой, а его супруга, поймав выраженье лица, вся извелась среди винограда.
– Я все рассказала директору, – поведала Катя, а Оля удивилась – зачем? – Знаешь, что он сказал? Что тоже хочет спонсировать, но с договором и по-человечески.
Теперь будем прыгать по выставкам, неприязненно подумала Ольга. Как ребенок, который все что ни попадя в рот тянет. Успех называется. Не дай бог. Ей рано, а мне поздно, все вкривь и вкось.
Две неудачницы из барака на окраине Самары, заросшего бурьяном и крапивой выше головы, мечтала Катя, они станут участвовать.
Художественные салоны выстроятся в очередь, и все увидят, наконец-то увидят то, что она хотела и долго не знала, как сказать, пока не встретила Олю, и поймала. Поймала сразу все: и смысл труда, и пенье глины, и будущее теперь сидит в руке, как плененная птичка. Жажда и напор, как у водопада, – это оттого, что поздно отыскалось. Как человек она, может, и немолода, а как художник только родилась…
Старуха со сверкающими велосипедными спицами преследовала Оксану. Ей казалось, что та не только подмигивала, но обнаглела и, пронесясь мимо с бугристыми картофельными коленками, обозвала ее дурой.
Озадаченная, Оксана подняла бинокль и увидела женщину на берегу. Та шла по самой кромке моря в браслетке из желтых монет и многослойной юбке, вымокшей до колен, и казалось, с кем-то разговаривала, иногда запрокидывая голову, чтобы отпить из фляжки. Женщина была немолодой, смуглой, мрачной, похожей на итальянку и рассуждала сама с собой.
Зря она привезла сюда Катю, не нужно было ехать в место сильных чувств. Здесь Ольга когда-то познакомилась с Виктором, и тот завладел ее жизнью. Влюбился, расспросил обо всем, обзывал невротичкой, дразнил художницей от слова “худо”, загнал в угол, и тогда, наперезадор, она закончила академию. Потом он уехал на Север реставрировать церкви, хорошо заработал, вернулся, дразнил деньгами, все потерял в гайдаровскую реформу, запил, ушел от нее к главбуху фармацевтической фабрики, вернулся, повез отдыхать в Ялту, а она сбежала из аэропорта. Он позвонил из Ялты и сказал: “Я тебя ненавижу, но очень с собой борюсь”. Он ревновал ее к холстам и глине, насмешничал, завидовал, а все равно любил. Счастлива она, конечно, не была, разве что первые три месяца, но вдохнула, укрытая его любовью так, что спустя восемь лет не чувствует себя одинокой.
Не знает одиночество в лицо и, если встретит, не узнает. Люди – это истории, что с ними приключились, исписанные страницы, и ее страницы дорогого стоят. Дороже Катиных, только начатых. После его гибели она отворачивается от табачных “рено”, забывая, что его нет, пока не видит автомобиля. И разве позволит она кому-нибудь, кроме него, верховодить своей жизнью? Она усмехнулась, вспомнив невидимого собеседника. Пусть вначале скажет, откуда у него право собирать мзду. Что он дал, чтобы отнимать? Словно услышав, он возник рядом, в чем-то строго сером.
– Я заметил, что ты как все. Владеешь, не поблагодарив, расплачиваться не желаешь. Кстати, можешь не спешить с ответом. Тут есть человек, которому скоро предстоит умереть. Не хочу упустить.
Пойми меня правильно: люди безответственны, а я помогаю им проявиться, чтобы собрать лучшее в одном месте.
– А потом?
– Что ты такая недоверчивая? Мужчины тебя обманывали? Потом… Извини, я спешу. – Он прибавил шагу и начал нагонять силуэт впереди.
Стемнело так стремительно, что Ольга в сумерках не разглядела, мужчина это или женщина, и побрела к пансионату.
Мужчины обманывали… Разве Виктор – это обман? Если кого он и обманул, так только себя. Не нужно было бросать мастерскую, жениться на молодой, покупать дорогую машину. Глупость несусветная. Людям прошедшего времени в настоящем не живется, только хочется. Сон все это, сплошной сон о жизни, которой наяву уже нет, потому что нет настоящих желаний и хочешь не своего, а того, что все повторяешь и повторяешь за другими, а чужие желания губят. Ты им служишь, а они смертоносны.
Кто этот человек, что скоро должен умереть? Стар или молод, красив или уродлив? Да какая, собственно, разница, если она, одинокая неудачница, тихо счастлива. Она делает то, что любит. В этом ее благодарность, а поклонов она не бьет, нет, не бьет. Главное, чтобы было главное, тогда ты счастлив. Она задумалась о господине в сером.
Что значит “помогать проявиться”? Не все вокруг художники, больше других. Что задолжали они? И что означает “хочу успеть”? Было бы слишком хорошо, если б люди умирали, только высказавшись до конца.
Катя в комнате пританцовывала от радости: пришла телеграмма от
Оффенбаха, он дополнил свой список. Переслала Святослава, и еще… И еще – ура! – пришло предложение из художественной академии: можно поучиться, можно пользоваться их мастерскими, можно работать с их глиной и печами! Что захотим – все можно!
– Давай собираться, а? Они ведь ждать и уговаривать не будут.
– Будут, – отрезала Ольга. – Мы не японцы, чтобы три года без отпуска, три дня на море и снова.
Катя, пометавшись по комнате, плюхнулась на диван, отгрызая заусенец. Пятки уже дымились от желания.
– Если невтерпеж, поезжай одна, я попозже. У меня образовалась проблема. – Катя улыбнулась.
– И у меня проблема. Директор. Жалко оставлять его с этими акулами.
И одна мегера, и другая – острозубая красотка.
– Возьми с собой, – посоветовала Ольга. – Дельный мужчина – не обуза.
Жена директора решила пресечь эти прогулки локоть к локтю с серой мышью. Оборванкой, завернутой в рыбачью сеть с дырами. С расстроенным и озабоченным выраженьем на лице собственного мужа.
– Позавчера ты говорил с ней час сорок минут. Вчера – два часа восемнадцать минут, сегодня – три с лишним. Ехать так далеко, чтобы прогуливаться с пожилым дядей? Что ей нужно?
– Она художница. Предложила что-нибудь подарить пансионату, если только…
– Только что? – Супруга директора подбоченилась.
– Если ей тут понравится. Пока все хорошо.
Женщина крутанулась крупным телом.
– Девочка, ты что, не видишь, куда идешь? Здесь цветы!
Девочка, испуганно дернувшись, пропала в кустах.
Оксана дошла до дома Рустама и открыла дверь. Он сидел за столом, подперев черную голову кулаками, и медленно перевел на нее замученный взгляд с арбуза, проткнутого ножом по вертикали. Оксана дернула за штору, чтобы полился свет, сняла синее платье, под которым ничего не было, и легла на кровать, раздвинув ноги:
“Смотри!” Рустам окаменел. Он сидел минуту, потом поднялся, лег сверху и сделал все быстро-ожесточенно, точно мстя.
– Пойдем в сад! – позвала Оксана, завернувшись в покрывало.
– Не шути со мной, – сказал он.
– Я не шучу. Я здесь остаюсь.
– Тебе пора уходить. С кем твой сын?
– У него есть бабушка, у них даже родинки одинаковые. Но это ничего не значит, кроме общего химического состава, это не родство, а предрассудки стадной жизни. Родство – это когда мы с тобой глядим друг другу в глаза. Бессмысленно и по-настоящему, – ответила Оксана.
Покрывало распахнулось, и они упали целоваться на землю.
– Тебе пора, – снова сказал он, надеясь, что она не послушается. Но она грустно послушалась и ушла в дом за платьем.
Там стоял стол, перерубленный по диагонали вечерним солнцем из незашторенного окна, и зудели налетевшие на арбуз осы. Все выглядело иначе, и Оксана торжествующе улыбнулась.
Когда стемнело, Рустам пошел к морю, хотя этого не любил. Он долго плыл по лунной дорожке то к луне, то назад, как челнок, которым водит чья-то рука, избавляясь от нежности, с которой чувствуешь себя ломким. Возвращаясь, он увидел в своих окнах свет и обрадовался, но напрасно. Это была не она, а доктор Гутман, которому Рустам, прикрывая, как от недоброй луны, новую радость прошлым несчастьем, с ходу рассказал, как лишился диплома. Это была ошибка, но человек умер. Главврач сказал: “Выбрось свой диплом и не прикасайся к людям”. Он пошел и сжег диплом, это оказалось трудно, тот скверно пах, но не загорался.
“Странно, – подумал Гутман, – весьма странная история. В таких случаях коллеги обычно утешают. От ошибок никто не застрахован”.
Потом сердито повел волосатым носом:
– Она была здесь? Я слышу ее духи.
– Не понимаю твоего усердия. Чем ты пугаешь? Мне нечего терять.
– Голову. Она – самка, зверюшка, чертовски привлекательная сучка, не ведающая, что творит.
– Обыкновенная. Я проверял. Не хуже и не лучше.
– Проверял?!
– Ну да. Не хуже и не лучше. У меня давно не было женщины. Три месяца, с тех пор, как сбежала Люся.
Хромая на больную ногу под оглушительный оркестр цикад, доктор
