— Полагаю, не нужны…
— Вот и я думаю так же. Обучая вместе юношей столь разных, хочу я добиться лишь одного — уважения знаний. Ибо тот, кто уважает знания, уважает и носителя великих истин. И тогда в голову начальника дворцовой стражи не придет сомнение в уместности выбора, поставившего визиря выше советника, а советника выше, к примеру, повара… Ибо мечтаю я об уверенности юношей в том, что своего места можно добиться не деньгами отца или родовыми привилегиями, а лишь собственными знаниями и умениями…
Визирь тяжело вздохнул. Увы, положение дел, о каком мечталось наставнику Мустафе, было весьма далеко от истинного, и зачастую именно тугой кошель отца возводил в высокое кресло сына, а вовсе не «знания и умения», которыми такой сын, ленивый и надменный, не обладал никогда. Но тут же визирь возразил себе сам: ученики почтенного Мустафы по-настоящему уважали друг друга, никогда не позволяя себе обидных слов или состязаний. Каким-то поистине неведомым образом почтенному учителю удавалось воспитать своих учеников именно такими, какими он хотел их видеть: сильными и уверенными, но при этом не спесивыми или надменными.
— А теперь поговорим о моем сыне, учитель. Скажи мне, к чему более, по твоему мнению, склонна его душа?
Мустафа с удивлением воззрился на визиря. Куда уместнее было бы слово «уставился», но говорить так о почтенном учителе визирь не мог заставить себя даже в мыслях.
— Воистину, счастлив этот день… — пробормотал наставник. — Ибо впервые за все те годы, что я учу детей сановников и царедворцев, задает мне отец подобный вопрос.
— Тому есть множество объяснений, мой друг…
— И впервые, о Аллах всесильный и всевидящий, мне довелось услышать, что визирь прекрасной нашей страны называет меня, недостойного, своим другом…
— А уж этому, почтенный Мустафа, объяснение совсем простое, ибо тебе удалось воспитать и меня: я с уважением отношусь к твоим поистине безграничным знаниям.
Собеседники с пониманием посмотрели друг на друга. Нет, визирь прекрасной страны под рукой Аллаха всесильного, цветущей Джетрейи, не был учеником Мустафы. Однако он по достоинству оценил усилия учителя, оценивая успехи его ученика — своего сына Мераба.
— Ну что ж, мудрый отец, — проговорил Мустафа. — О твоем сыне… Юноша успешен во многих сферах знания, более того, я вижу, что ему интересен каждый мой урок…
— Но, быть может, это плохо, почтеннейший? Может быть, мальчик собирает знания так, как другой собирает, к примеру, разноцветные камешки или раковины. Быть может, ему интересен процесс собирания, а не смысл познанного.
— Нет, уважаемый, это не так. Скорее каждый урок переносит мальчика в разные миры. Юноша одарен живым, весьма живым воображением. Мои слова оживляют, как я вижу, целый мир в его разуме. И именно это есть суть его души…
— Прекрасно, если это и в самом деле так. Ибо, уважаемый, задал тебе я этот вопрос не зря. Мой сын, твой любимый ученик, уже неоднократно просил у меня разрешения отправиться в странствие или, быть может, после окончания обучения у тебя, по окончании царской школы, продолжить постижение наук далее в великой Кордове или сырой Сорбонне, в цветущем Бизантии или, о Аллах великий, в далекой стране Син…
— Если ты спрашиваешь у меня, дозволить ли сие твоему сыну, я отвечу: да, дозволить. Но, увы, не могу дать совета, куда лучше отправиться мальчику, ибо сколь ни уважаю я его, но не вижу, чем один путь для него будет лучше другого. Могу лишь сказать, что ты, великий, оказался более чем прилежным учеником, выучившись на ошибках другого визиря, визиря страны Ал-Лат.
О да, молча кивнул визирь, этот урок и он, и многие другие родители мальчишек усвоили быстро и более чем хорошо. Ибо узнать, что именно ты, отец, стал причиной смерти своего сына — урок столь поучительный, что очищает разум не хуже горького перца или дикого полуночного хрена…
Визирь же прекрасной страны Ал-Лат, мудрый человек и прекрасный советник, оказался более чем немудрым отцом, ибо он захотел из младшего сына своего, Хасана, создать новое воплощение себя самого. Создать царедворца и сановника. Должно быть, двигали визирем Рашидом порывы благие, однако в погоне за благим делом не увидел он, что сын его имеет совсем иные склонности, ибо душа мальчика оказалась открыта искусству, но не политике. Отец же видел в рисунках сына лишь неуважение и презрение, а потому решил сына сломать. И сломал бы, если бы за него не заступились старший брат Хасана Бедр-ад-Дин и Валид — первый мудрец царя Темира, властителя страны Ал-Лат, и дед Хасана.
Они уговорили Рашида, и тот позволил сыну отправиться далеко на полуночь, в страну Аштарат, к учителю учителей, великому Георгию. Тот распахнул перед юношей книги и раскрыл весь мир. Однако душа мальчика, душа рисовальщика, была уже поражена неверием и неуважением отца. Юноша столь усердно пытался стать самым лучшим, доказать, что в своем умении он достоин всеобщего восхищения и, в первую очередь, восхищения отцовского, что надорвал свой разум, влюбившись в… статую, и пожелал найти колдуна, который эту статую сможет оживить. Увы, такой колдун, одно из обличий самого Иблиса Проклятого, нашелся без труда, и… юноша сам превратился в камень, сжимая в объятиях каменную возлюбленную. Более того, на следующий день эта двойная статуя неведомо как оказалась у стен дома, принадлежащего глупцу Рашиду. Тот, к своему ужасу, узнал в каменном юноше своего сына. И даже в этот миг великий визирь и несчастный отец не понял, что сам оказался «творцом» столь ужасного каменного изваяния.
Статую разбили на куски, а куски закопали. Но история эта разошлась по миру очень быстро, как всегда разносятся слухи, став для неумных и надменных отцов, не уважающих своих сыновей, поучением и назиданием[1].
— Благодарю тебя за беседу, мудрейший, — визирь благодарно склонил голову.
— И я, недостойный, благодарю тебя. Ибо знаю теперь, что усилия мои пошли во благо и твоему сыну, и тебе самому.
Вот так была решена судьба Мераба.
Еще долгих четыре года воистину мудрый Мустафа был наставником у сына визиря. И все эти годы он радовался тому, сколь усерден его ученик и сколь открыт знаниям его разум. Но не менее он радовался тому, что судьба умного юноши — не пыльные комнаты, где сидят переписчики дивана, а весь огромный мир, столь прекрасный, сколь это видно разуму пытливому, незашоренному боязнью или гордыней.
Свиток третий
Утро для Мераба началось с подарка. Ведь для него новая книга всегда была необыкновенным даром, обещанием нового странствия или нового чуда. Ибо никому и никогда не открывал Мераб своей главной тайны. А тайной этой было поистине волшебное живое воображение: стоило юноше только услышать о новом городе, неведомом чуде или просто прочитать описание странствий каравана, как картинка оживала перед его глазами. Становились слышны голоса людей, ветерок колыхал попоны лошадей или церемониальные плюмажи; звенели девичьи голоса или звучало заунывное пение зурны; под тяжелыми шагами ромейских воинов скрипели драгоценные половицы завоеванных дворцов…
