обеда. Все заняли места. Общество было очень чопорное, в основном местная аристократия. На конце стола сидел пролетариат, в том числе и я. И вот во время самого напряженного состояния, когда еще разговор никак не вязался, Мормон привстал из-за стола за каким-то предметом, и вдруг раздался резкий непристойный звук, сконфузивший до отчаяния Мормона, который, несчастный, не знал, куда спрятать свое побагровевшее лицо. Да и все гости обалдели от стыда, только на конце стола, где сидел люмпен-пролетариат, раздался бурный смех, разрядивший атмосферу, и все вместе с дамами подняли хохот на горе окончательно потерявшемуся Мормону.
Оказалось, что штукой, которую Костя привез из Москвы, была резиновая круглая коробочка с деревянным донышком и деревянной крышечкой с небольшим отверстием, при нажатии издававшая неимоверные звуки. Когда Мормон потянулся за горчицей, Костя нажал штуку у самого того места, с которого Мормон привстал. Подобного рода шутки не были редкостью, и посудите сами, можно ли вынести такое безобразие какой-либо раздушенной и распудренной даме.
В доме этом двери были открыты главным образом для художников и музыкантов. Почти ни один представитель искусства, переезжавший Пензу поперек, не миновал побывать у Цеге, а некоторые живали подолгу. Тут бывали Татлин-футурист, Каменский[14], Бурлюки[15] и даже Маяковский[16]. Да что! Когда я встретился в Москве с Ф. И. Шаляпиным, тоже приезжавшим в Пензу давать концерт, на котором, между прочим, в зале не оказалось ни одного человека (было перепутано число на афише), Ф. И. взял гонорар, а концерта не дал, и поделом толстопятым пензенским зевакам… Так Федор Иванович Шаляпин и тот слыхал о Л. Н. Ц.
Вася Каменский в доме Цеге был своим человеком и по обыкновению собирался жениться на ком-нибудь из семейства Цеге. К сожалению, Сонечке, дочке Цеге, было двенадцать лет, а Елена Дмитриевна, черноглазая женщина, жившая в доме Цеге на правах близкой родственницы, всем своим существом была предана Косте.
Так вот портрет, в котором мне удалось со всей свежестью молодого таланта отразить сложную и содержательную жизнь Л. Н., бесследно исчез. Она была изображена в черном шелковом платье, полусидящей на конце стола, с упершейся в бок рукой, весело смеющейся. Портрет был показан на выставке в Пензе, где я впервые участвовал, в зале большого купеческого дома[17]. Здесь же были работы Бродского, Колесникова, Савицкого, Афанасьева (директор пензенской школы). Этот портрет имел большой успех.
* * *
Я приехал из Киева на каникулы в Пензу, где жили моя мать, сестра и брат. Я дружил тогда с неким Бибаевым, занимавшимся скульптурой в Пензенской школе у барона Клодта. Бибаев был веселый малый. Отец его промышлял легковым извозом. Они имели свой маленький дом «за Пензой» (так называлась часть города Пензы, расположенная по ту сторону реки Пензы, вроде нашего Замоскворечья). Бибаев был высокого роста, сухопарый, с темно-смуглым лицом, с большими черными глазами с белыми белками, большим ртом с белыми зубами, за что его звали «цыганом», а иногда и прямо «негром». Он носил синюю поддевку и высокие смазанные сапоги, был весьма хулигановат, знал очень много прибауток, дурашливо острил и дико хохотал. Он находился целиком под моим влиянием, и все его называли моим Лепорелло. В скульптуре Бибаев обнаруживал большие способности и несомненно был одаренным человеком… <…> буржую или лицам власть имущим. Он никогда не выезжал из Пензы далее каких-нибудь Ахун (дачная местность, в шести верстах от Пензы), и предприятие, которое мы с этим Бибаевым предприняли и о котором я хочу рассказать, являлось для него, с его точки зрения, весьма рискованным, на которое он решился вопреки увещеваниям отца и матери только под моим воздействием.
Предприятие это заключалось в нашей поездке в Крым: не имея ни гроша в кармане, кроме билетов до Ростова, которые мы купили не помню уже на чьи 10 рублей, — мои или его.
На вокзал железной дороги нас пришли провожать все наши друзья и знакомые. Поезд тронулся, и мы стали смотреть на знакомые места, следя глазами за уходящим от нас видом родного города, расположенного на высокой горе. При закате солнца он представлял красивое зрелище, которое завершалось высоким шпилем соборной колокольни. Вот проехали мост реки Пензы, вот мужской монастырь, рощи, села, и все пути к отступлению отрезаны. Здесь мой Бибаев обнаружил свое малодушие и начал плакать. Я его стал стыдить, и мне с трудом удалось вернуть ему бодрость.
В Ростове мы рассчитывали на одного товарища по Пензенской школе, который нас не раз звал к себе, очень сильно хвастался своим житьем и достатком. Мы с трудом нашли его адрес, который знал Бибаев по памяти, и, конечно, все перепутал. Только к вечеру мы, наконец, с двумя чемоданами, плотно набитыми красками, холстами и необходимыми принадлежностями, усталые и изнуренные от голода, так как денег на еду не было, нашли его дом. Но, к нашему огорчению, товарища не было дома. Нас едва впустили в сени на втором этаже, на который вела открытая лестница со двора, а товарища спешно побежали разыскивать по городу. У меня в душе уже начало закрадываться сомнение относительно надежды на радушный прием. Но товарищ из Ростова, собственно, был более сродни Бибаеву, а тот был уверен в обратном. Когда же он явился, оказалось, что я совершенно прав. Вместо радушного приема он гневно по-товарищески начал нас ругать, что мы решились на такую смелость и что он никак не может нам оказать даже приюта. Объяснялось это тем, что сей товарищ порол любовную горячку с какой-то ростовской девицей и собирался на ней жениться. Однако под конец он все же подобрел и предложил нам остановиться у него. Вскоре пришла его возлюбленная. Он послал за водкой, подал ужин. Мы выпили и очень сильно опьянели в 40-градусной температуре ростовского пекла. Особенно опьянел Бибаев, почти обезумевший от всего пережитого. Он вылез в окно и по карнизу добрался до ворот, с которых его с трудом удалось стащить. Нам всем постелили постель на полу в комнате вместе с невестой, и мы легли спать.
На другой день рано утром, проснувшись от нестерпимой жары и жажды после накануне выпитого вина, мы спешно помчались на Дон купаться. От нашего дома нужно было пройти три квартала и еще довольно широкую территорию набережной, замусоренную углем, шлаком и нефтью, заложенную рельсами. Но вот невысокий спуск. Мы
