наскоро разулись и поплыли на другой берег Дона, «пересекая» пароходы, баржи. Наш товарищ энергично старался, из кожи лез плыть впереди всех. Он чувствовал себя хозяином положения, но после Волги и Днепра Дон казался маленьким, и мы, не желая задеть самолюбия хозяина, плыли мирно и спокойно, однако далеко-далеко опередив его и гораздо ранее своего товарища приплыв на другой берег. Еще почти на самой середине наш товарищ, не привыкший к плаванию на более широких просторах (ширина Дона не превышала 20 саженей), жаловался, что он уже устает, чем отбил всякое уважение к себе, с такой энергией поплывшему вначале. Обратно плыть было труднее, и мы все, борющиеся с волнами от ежеминутно проходящих мелких и больших судов, в том числе пассажирских пароходов, плавающих по Азовскому и Черному морям, которые своей массой совсем сбили нас с пути, и мы чуть не попали в катастрофу.
Обратной дорогой наш любезный товарищ заявил нам, что он по причине женитьбы не может нас оставлять у себя. С этого момента, собственно, и началось наше странствование. Он, конечно, не выгнал нас попросту на улицу. Поступил с нами гуманно — помог нам перенести чемоданы в ближайшую гостиницу и дал несколько адресов для получения заказов. Сам же, попрощавшись, канул в воду. Адреса, которые он нам дал, как водится в таких случаях, или совсем не существовали, или адресат давно умер и т. д. Или только что был пожар, по случаю которого жители дома в панике выехали… В этом доме должна была жить одна девица лет семнадцати, по уверениям товарища, весьма хорошенькая, которой надо было давать уроки рисования. Я заочно влюбился в свою погоревшую ученицу, и мне вдруг всерьез стало грустно. Утешением служил предрассудок, по которому выходит, что любовь такое сильное и волшебное чувство, особым образом по инерции передающееся на расстоянии, особенно в тех случаях, когда объекты любви никогда друг друга не видели.
Пришлось искать заказы по своим адресам. Мы попали к какому-то фотографу-художнику (так было написано на вывеске, наклеенной на двери) и не ошиблись. Этот фотограф-художник увеличивал портреты. Мы позвонили. Нам открыла дверь опрятно одетая миленькая горничная. По приглашению хозяина мы вошли в комнату-ателье. Хозяин не счел нужным ни на йоту изменить своего положения: около него на диване собиралась сесть какая-то хорошенькая, шикарно одетая женщина, по-видимому, только что слезшая с его колен. Скажу откровенно, мы тоже не нашли нужным смутиться, и я развязно начал докладывать цель своего визита. Васька же Бибаев, стоя позади меня, дико и откровенно хохотал, чем очень осложнял мою работу. Фотограф-художник был высокого роста, очень красивый человек, с длинной черной по-ассирийски подстриженной бородой, блестяще одетый. Правда, пока утром он сидел в одном жилете, но в то время, как мы с ним разговаривали, успел надеть сюртук, черное короткое пальто, цилиндр, лайковые перчатки и в таком виде, попрощавшись с нами, пошел провожать свою даму. Заключение о его внешности можно было сделать полное.
В разговоре, который я продолжил под смех Васьки, мы более касались нашего безумного шага — поездки в Крым без копейки денег в кармане. Я развивал перед ним теорию о психологии настоящего подлинного молодого художника, охват чувств и бассейн настроений (это был мой тогдашний стиль разговора с людьми, которых я не уважал и серьезно к ним не относился) которого настолько неизмерим, что художник, обладающий такой потенцией, не может подчиняться условностям, вроде тех, что жить и ездить в Крым на готовые деньги нехитрая и скучная вещь. Надо быть свободным всегда и везде и не зависеть от места, где бы ты ни находился — в Ростове, Саратове, Париже или Ялте — с деньгами или без денег. Фотограф-художник пытался несколько раз меня перебивать, но Васька приходил ко мне на помощь. Он говорил ему: «Нет, нет, постой, — он всех звал на „ты“, — ты его не перебивай, он сейчас в экстазе». Я продолжал: «Неужели вы не видите, как узок мир и что ношу я в своем сердце». Привстав со стула, напыщенно-патетическим голосом я изрекал: «Эх вы, слепые кроты…» Фотограф пытался меня остановить: «Позвольте, позвольте…» Васька вступался опять: «Стой, стой, стой, нет, нельзя перебивать, нельзя — неудобно…», показывая на меня всеми десятью растопыренными пальцами. Потом говорил: «Аристарх, дуй дальше».
В общем, фотограф отнесся к нам доброжелательно. По-видимому, мы ему пришлись по вкусу, так как он заявил нам: «Вы, ребята, молодцы, не пропадете». На мой монолог он реагировал серьезно и, не зная и не понимая ничего в искусстве, уклончиво согласился со всем, отвечая: «Да, конечно, это верно, я вас понимаю» — и предложил нам увеличить два портрета по пять рублей. Мы немедленно побежали в гостиницу исполнять заказ. Работа шла весело и продуктивно. Я никогда не рисовал с фотографии и не увеличивал портретов, в результате из двух портретов был принят только один, Бибаева. Мой был забракован. Мы получили пять рублей, которые нам показались целым капиталом.
Фотограф-художник нам обещал давать еще, и мы на радостях в этот же вечер в загородном ресторане прокутили все пять рублей, изрядно поужинав с бутылкой белого вина — по-буржуйному. Обратно не осталось денег даже на трамвай, а идти пешком было далеко. Васька всю дорогу хулиганил, мы вскакивали на ходу в мимо нас бежавшие трамваи до следующей остановки, чтобы не платить за билеты, причем Васька садился на буфер и все время тормозил вагон тем, что дергал за веревку, от рычага сбивая блок с проволокой, отчего вагон останавливался. Пассажиры и кондуктор недоумевали, а Васька торжествовал, заливаясь от хохота. Ночь была душная, но чудесная, когда мы таким образом доехали до центральной улицы. Дальше пошли пешком. Было пустынно и приятно. Только некоторые запоздалые торговцы фруктами или опьяневшие граждане попадались навстречу. Один торговец фруктами, у которого лоток был на двух колесах, на минутку отстал от своего фруктового вагона. Васька и тут успел схулиганить. Он впрягся в этот фургон и поскакал с ним по улице. Фруктовщик не на шутку переполошился и помчался за ним, пока Васька сам не бросил этой скачки.
Было уже поздно, мы отправились спать. В номере была только одна кровать, и потому одному из нас выпадало спать на полу. Я люблю раздолье и, предпочитая лежать на широкой площади, а не на узкой кровати, лег на полу. Только мы, поделившись впечатлениями, стали засыпать, как вдруг откуда ни возьмись выползла целая
