Удары по этому мягкому бескостному телу были бесполезны. Кочерга приминала волосатую гусеницу в одном месте, а в другом месте ее тело раздувалось. Огюстен исступленно размахивал кочергой, он бил по постели, по паркету и рычал при этом как зверь, в какой-то мере он обрел дар речи. В конце концов он отбросил кочергу, схватил эту тварь руками, смяв ее в бесформенный комок, причем эта тварь не оказывала почти никакого сопротивления, и бросил ее в огонь. Тяжело дыша, он присел на корточки и удерживал проклятую тварь в огне, прижимая ее каминными щипцами и совком для углей. Пламя сильно вспыхнуло и в один миг покончило с этим гнусным существом. В спальне запахло паленым. Все было кончено.
Огюстен Маршан поднял со столика опрокинутую бутылку и прямо из горлышка влил в рот остатки токая. После этого он, шатаясь, подошел к постели и рухнул на нее, зарыв лицо в подушки, чтобы забыть обо всем, что только что произошло.
На следующее утро он не стал вставать с постели, он все-таки убедил себя, что простудился в Лондоне. Еще до того, как горничная пришла затопить камин, Огюстен выбрался из-под одеяла и, разворошив кочергой золу и погасшие угли, убедился, что эта… эта гнусная тварь сгорела без остатка. Ни следа от нее не осталось. Какие следы могут быть от кошмарных видений? Но Огюстен понимал, что это не было кошмарное видение.
С этой минуты ему было не отделаться от навязчивого воспоминания о той спальне в Праге и о той женщине с длинным меховым боа. Тогда он почти не обратил внимания на эту деталь, да и почти забыл о ней, но, видимо, она запечатлелась в памяти помимо его воли и неожиданно всплыла теперь из глубины сознания. Неприятно поражала такая способность человеческого духа, такая таинственная его сила. Немножко обнадеживало, что это воспоминание воплотилось в реальный образ, как бы существующий независимо от него самого. Огюстен Маршан решил незамедлительно обратиться за советом к своему врачу, возможно, он ему пропишет какие-нибудь укрепляющие нервную систему лекарства.
И все же Огюстену не удалось убедить себя в оценке происшедшего. Какая-то часть его разума, возможно наиболее здравая и рассудительная, говорила ему, что он не прав, желая сохранить и козу, и капусту. Ведь он имел достаточное основание убедиться в реальном существовании «этой вещи», уничтожив ее в огне камина, причем и запах паленого был самый натуральный. Хорошо, но если это все же плод воображения, то кто помешает ему возродиться из пепла словно фениксу?
Лучше всего было все-таки успокоить себя мыслью, что все происшедшее в тот вечер было вызвано болезненным состоянием организма из-за простуды. Лучшее средство избавиться от всех этих переживаний — сесть за работу. Поэт оторвался от бесплодных размышлений и был, к своему удивлению, вознагражден более ожидаемого. У себя в кабинете он нашел успокоительную атмосферу, способствующую вдохновению, что и принесло творческие успехи. Ему удалось прибавить к поэме «Приветствую всех неверующих» несколько отличных стихов.
Накануне он послал приглашение к обеду здешнему адвокату, очень жизнерадостному человеку, потому что ему не хотелось оставаться в одиночестве вечером. После обеда они сыграли партию на бильярде. Поздно вечером Огюстен отправился спать, предварительно подкрепившись стаканчиком старого портвейна, а потом и стаканчиком виски с содовой в довольно крепкой пропорции. Таким образом, когда он ложился в постель, то воспоминание о предыдущем вечере, если и промелькнуло в его мозгу, то очень вскользь.
Пробудился он в тот момент, когда певчие дрозды с птичьей точностью начали приветствовать рождение нового дня, которое в эту пору лета происходило в три часа. Приветствия птиц были радостными и громкими, что и нарушило сон Огюстена Маршана. Сквозь желтые шелковые гардины на окне спальни слабый утренний свет просачивался с трудом. И все-таки лежавший на спине Огюстен, открыв глаза и находясь еще в полусне, разглядел над собой какой-то предмет, напоминающий маятник, подвешенный на веревке. Он сразу же проснулся окончательно, охваченный безотчетным чувством болезненной тоски, и тут же он ощутил какое-то легкое прикосновение к его ногам, покрытым одеялом.
Естественной реакцией был бы крик, соскакивание с постели — ничего этого не было, Огюстен продолжал молча лежать на спине. Теперь его глаза, привыкнув к полутьме, уже отчетливо видели, что прикоснулось к его ногам, — это была все та же темная, длинная меховая вещь, которую он накануне сжег в камине. Поколыхавшись, проделав свои отвратительные пульсирующие движения, «эта вещь» свернулась у него в ногах, как кошка или собачонка, но только не уткнулась носом, а приподняла свою острую головку и как бы смотрела на него, хотя на этой мордочке и не было глаз. Огюстен смотрел на гнусное существо с отвращением, и хотя эта тварь, по-видимому, не собиралась атаковать его, нервы его не выдержали, и он впал в обморочное состояние, которое как-то само собой перешло в нормальный сон.
Проснулся поэт в свой обычный час, о чем можно было судить по появлению его камердинера с подносом.
Слуга поставил поднос с утренним чаем и спросил, не нужно ли приготовить ванну. На постели ничего не было.
«Придется устроить спальню в другой комнате», — подумал Огюстен, когда брился после ванны и увидел в зеркале свое измученное лицо и провалившиеся глаза.
«Нет, еще лучше — я уеду из дому на несколько дней, сменю обстановку. Когда возвращусь, то, надеюсь, этот бред не станет повторяться. Старик Эдгар Фортескью давно уж зовет меня посетить его».
Эта мысль понравилась Огюстену, и он отправился погостить у старого мецената. Как и рассчитывал, его приняли с искренней радостью. Пребывание в доме Эдгара Фортескью полностью успокоило нервы поэта. Но все испортил последний день.
Кроме того, что сэр Эдгар был счастливым супругом очаровательной молодой женщины (третьей уже жены), он был еще и владельцем пышного фруктового сада в своем поместье в Сомерсете, в котором между яблонями благоухали всевозможные цветы. В этом саду в приятный вечерний час прогуливался поэт вместе с хозяином и хозяйкой поместья, как, скажем, мог бы прогуливаться в раю всемогущий бог с сотворенными им созданиями. Обнаружив в тени большой яблони скамью, не претендующую на изысканность формы, но впрочем весьма удобную, они на нее уселись.
— Вы приехали ко мне, Маршан, не в самую лучшую пору для яблонь, — заметил сэр Эдгар, доставая сигару. — Надо видеть эти деревья цветущими или же увешанными плодами. Но я вижу, что вас и теперь что-то заинтересовало. Что это вы разглядываете на яблоне, синичку? У нас их много здесь, этих прожорливых красивых птиц.
— Да нет, я ничего и не разглядывал… Я так, я просто задумался… — пробормотал поэт.
Он ошибся, конечно он ошибся, полагая, что увидел на яблоке в нескольких метрах от них темную, волосатую гусеницу, ползущую по стволу.
Разговор продолжался, Огюстен тоже вставлял реплики в общую беседу. Им было покойно в этом роскошном саду. И конечно, это вечерний ветерок шевелил цветы на клумбе гелиотропов у них за спиной. Огюстену нестерпимо хотелось встать со скамьи и убежать из сада, но сэр Эдгар и его молодая жена, по-видимому, собирались еще долго сидеть и беседовать. Поэт, превозмогая себя, сидел на кончике скамьи и, опустив руку, нервно теребил стебли травы, счастливо избежавшей общей газонной стрижки.
Вдруг он почувствовал, как что-то пощекотало ему руку с тыльной стороны. Глянув в эту сторону, Огюстен увидел, что из-под скамьи вытягивается острая мордочка и, ласкаясь, трется об его руку. С быстротой молнии поэт вскочил на ноги.
— Вас не обидит, если я вернусь в дом? Мне… мне немного не по себе…
Если «эта вещь» могла повсюду следовать за ним, то не было смысла уезжать из дому. Огюстен Маршан вернулся в Эбетс Мединг. Перемена обстановки, пребывание на свежем воздухе не отразились на внешности поэта, и дворецкий Бароуз даже спросил осторожно своего хозяина, не заболел ли он?
В этот же день без промедления, когда Огюстен сидел за столом у себя в кабинете и разбирал почту, перед его лицом вдруг возникла острая мордочка темной змеи, обвившейся вокруг ножки стола. Острая мордочка приветливо покачивалась, как бы поздравляя поэта с благополучным возвращением…
Встав из-за стола, Огюстен отошел к стене, и, закрыв в отчаянии лицо ладонями, горестно подумал, что, как черный кот колдуньи не враждебен к своей хозяйке, так и «эта вещь», которую не берет ни огонь, ни вода, которую нельзя убить, от которой невозможно убежать, вероятно не враждебна к своему… хозяину. О небо!..
Нервный кризис, с которым он упорно боролся, кажется, готов был разразиться снова. Собравшись с силой, Огюстен взглянул на свой письменный стол. Боа расположилось на его кресле и терлось о спинку, как кот о ногу хозяина.
