Она не оставляла своих попыток:
— А несколько дней назад иду по Садовой, а навстречу мне верблюд. Двугорбый, под полосатой попоной, с переметными сумами. На костлявой спине, держась за горб, восседает бедуин в белом облачении, будто в пустыне Сахара. И кого только не встретишь в Москве! Мормоны, гумманоиды, верблюды! Ну просто Вавилон какой-то!.. — она заглядывала ему в лицо, желая обнаружить хоть слабый намек на улыбку. Но он оставался нем и спокоен. Чары, лишившие его слуха и речи, продолжали господствовать, и она, чувствуя свою слабость, огорчалась и раздражалась.
— Молчишь, ну и ладно. У Чехова есть рассказ, когда мужик разговаривает с лошадью. Вот и я так же. Мне ведь не с кем поговорить, а ты, хоть и не отвечаешь, а слушаешь. Еще помогаешь, сумку с письмами носишь, поклажу всякую. Буду тебя называть Саврасушкой, — она вздохнула, отчаявшись услышать от него человеческое слово.
Но потом устыдилась своего малодушия. Человек был послан ей для испытания. Она не понимала, в чем это испытание, и почему она должна его выдержать. Чувствовала, что этот молодой, переживший несчастье мужчина оказался рядом с ней не случайно. Куда-то ее зовет. Она стоит перед ним, как перед запертой дверью. Но если ее отомкнет, то за этой дверью откроется для нее загадочный путь. Дверь замкнута на таинственный замок с секретом, со множеством ухищрений, и ключ к нему подобрать непросто. Этим ключом, которым отомкнется замок, ключом, от которого улетучатся чары и отлетит колдовство, — будет слово. Одно, или сочетание слов. Волшебное сочетание звуков, которое коснется его слуха, и он, наконец, услышит. Коснется его запечатанных губ, и они захотят повторить звучание.
Ей пришла вдруг мысль, что такое сочетание слов существует в стихах любимых поэтов. Несколько восхитительных слов, подсказанных свыше богооткровенным людям. Слова, как частички, рассеяны в мироздании. Но Бог собирает их, наполняет творящим смыслом. Открывает этот смысл поэтам, передавая с неба на землю.
Эта догадка показалась ей восхитительной. Она направилась к полке, где стояли томики любимых стихов. Принесла их на кухню. Стала открывать наугад, надеясь на чудо совпадения, когда в его ухо, как в узорную замковую прорезь, проникнут ключевые слова, и слух отомкнется.
Открыла первый потрепанный томик, который не листала с тех чудесных исчезнувших дней, когда в предчувствии счастья сидела на летней веранде. Сладкий ветер нес белые лепестки с облетавших яблонь, и она читала бурные, пряные, разноцветные стихи, где шумело бирюзовое море Коктебеля, туманились сиреневые фонари на бульваре Капуцинов, мчались свирепые степные кони, и всадники в красных рубахах всаживали клинки в бегущие толпы. Стояла в небесах зеленая злая комета, и Россия в клобуках, в киверах, в краснозвездных шлемах подымалась, словно гигантская, закрученная волна, в которой захлебывался мир и тонула Вселенная.
Теперь она раскрыла томик. Страницы зашелестели. В них мелькнул прозрачный выцветший лепесток яблони. Выхватила наугад несколько строк, вдувая их в ухо сидящего перед ней человека:
Я в соке конопли. Я в зернах мака.
Я тот, кто кинул шарики планет
В огромную рулетку Зодиака...
Резная, ажурная красота строк не совпала с таинственной прорезью замка. Человек не шевельнулся. Прозрачная чешуйка сухого лепестка выскользнула из книги и упала ему на колени.
Она не отчаивалась. Открыла другую книгу. Страницы полетели одна за одной, колебля воздух, и она, не глазами, а губами, дыханьем, упавшей на лоб прядью, вспоминала ту медовую сладость, ту благоухающую, как мартовский снег, чистоту, которая лилась из книги на ее шепчущие губы. Туманно плыл среди бессонных белых ночей Петербург. Нева, где дрожало золотое отраженье иглы, впадала в зеленый Рейн, в котором плыла таинственная германская дева, сжимая дубовую ветку. В книге сохранилась закладка, шелковая ленточка, оставленная среди множества полузабытых стихов. Аня остановила мельканье страниц, вспоминая по узору строк указанный ленточкой стих:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся...
Она прочитала стих перед неподвижным лицом человека, надеясь, что в строчках присутствует желанное сочетание слов, которое отомкнет невидимый замок, и человек оживет, поднимет на нее изумленные глаза. Но ключ стиха не подошел к замочной скважине, которая не пропела, не прозвучала, как железный запор старинного сундука с мелодичной музыкальной пружиной.
Аня раскрыла еще одну книгу, исполненную священных текстов, которыми она старалась расколдовать несчастного, зачарованного человека. Окропить его той живой, серебряной водой, которую когда-то пила сама, становясь ясновидящей. Качалка тихонько поскрипывает, голубеет вечернее окно в переулок, где, едва различимая, чуть светлеет старинная колокольня. И стихи о Прекрасной Даме, о кораблях, отправлявшихся в невозвратное туманное плаванье, о Елисейских полях, где душу, прожившую на земле несчастную одинокую жизнь, встретит любимая женщина, о мраморной заиндевелой колонне, над которой пылают два зимних голубых огня, о цыганке в цветастом платье, из-под которого на гибкой стопе вдруг сверкнет острый, как нож, каблук, о броненосцах, ставших на серой воде залива, о странном поводыре, что под красным флагом, не касаясь земли, окруженный снежными вихрями, ступает в благоухающем венчике из роз:
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели.
Молчали желтые и синие,
В зеленых плакали и пели.
Это волшебное колыхание света и звука, воспроизводившее исчезнувшую железнодорожную насыпь, необкошенный, в цветущем бурьяне ров, дрожание горячего стеклянного воздуха, куда медленно уплывает поезд, — все это вновь поразило Аню, до жаркого тумана в глазах, когда любишь всех исчезнувших, кидаешься им вслед с мольбой и слезами, вызывая обратно из небытия в эту жизнь, где было им так хорошо. Этот порыв нежности, боли, любви она обратила на своего молчаливого гостя. Но тот оставался холодным, как нарисованная на холсте горящая свеча, на которую сколько ни дуй, не пошевелишь ее пламя.
И еще один томик стихов, которые, казалось, писала она сама — о себе, о своей детской нежности, девичьем целомудрии, о единственной, приснившейся в жаркой ночи любви, о зимнем, румяном московском небе, о золотых крестах Новодевичьего, о белом лебеде, плывущем по розовой стеклянной воде, о темных стволах винтовок, нацеленных в грудь любимому человеку, о конных полках, входивших на рысях в захолустные городки, о букетике синих фиалок на дощатом столе, где лежит похоронка, о женском, птичьем, неистовом крике в осеннюю тьму, откуда ни искры, ни отклика.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть...
Опыт ее был неудачен. То ли в любимых стихах не оказалось волшебного сочетания звуков, способных разбудить человека. То ли чары, которыми он был околдовал, были сильнее поэзии и касались темных сил преисподней, куда не опускался Христос русского "серебряного века".
Аня, опечаленная, отнесла книги обратно на полку. Рассеянная и задумчивая вернулась на кухню.
— Что же мне с тобой делать?.. — она легонько коснулась его волос, которые были мягкие, золотистые, теплые. — Может, бантик тебе завязать?...
Эта мысль была печальной и шаловливой. Была мыслью девочки, которая играла с любимой куклой. Аня подняла шелковую ленточку, выпавшую из томика стихов. Прихватила на голове человека вихор волос, перевязала ленточкой, затянула бантик. Человек послушно сидел, позволяя ей распоряжаться своими волосами, которые смешно торчали золотым пучком, перехваченные бантиком. Она засмеялась:
— Ты похож на пони, какие катают ребятишек в зоопарке. Бантики, бубенцы. У меня в доме завелся пони...
Она налила себе вина. Выпила бокал, чувствуя тихие, волнистые токи тепла, струящиеся по комнате. Они достигали его лица, окружали его голову, возвращались к ней обратно, и она на расстоянии чувствовала его лицо. Оно было теплое, но такое, какое бывает у спящего человека.
