ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД
7 мая 1739 года Скуратов вернулся в лагерь, к ботам. В июне отряд закончил ремонт судов, и 4 июля они вышли в плавание. Из-за скопления льдов боты только 8-го смогли подойти к устью реки Кары, где продолжали выжидать освобождения моря ото льда; 13-го числа, подгоняемые попутным ветром, они направились к Югорскому Шару и 25-го миновали остров Местный.
После долгой, суровой зимовки экипаж с радостью приближался к родным берегам.
Еще не доходя до пролива, 29 июля путешественники встретили мезенских промышленников, рассказавших, что путь на запад свободен ото льда. 7 августа отряд миновал остров Колгуев, где повстречал судно кормщика Осипа Одинцова. Этот кормщик был послан архангельским купцом Федором Коральковым на Новую Землю, но вблизи Гусиного Носа потерпел крушение и теперь возвращался домой на плохоньком карбасе.
12 августа боты миновали двинский бар, а 14-го бросили якоря против Соломбальской верфи, со стапелей которой они сошли четыре года тому назад.
В ПЕТЕРБУРГЕ
Алексей Иванович задержался в Архангельске, собирая весь материал по экспедиции воедино. Но его ждал Петербург.
17 сентября 1740 года Скуратов доложил о своем плавании Адмиралтейств-коллегии, которая признала работу отряда полезной и приказала Скуратову "учинить... общую карту" берега от Архангельска до Березова.
Он трудился над ней тщательно. Впервые составлялась карта по всем законам науки, со всеми данными обсервации, проделанной им со своими товарищами. Как будто заново прошел Скуратов весь путь на своем судне. Закрыв глаза, он снова видел седой непомерный вал, накатывавший на бот, крушащиеся льдины сдавливали его суденышко, северное сияние мертвой красотой давило на сердце. Но труд надобно было закончить. Дело сделано и сделано славно.
Первые морские карты юго-восточной части Баренцева и Приобской части Карского морей, составленные отрядом, заложили прочную основу для дальнейшего успешного картирования западного района Северного морского пути. Отныне Северному морскому пути открывалась долгая жизнь, закрытая лишь в наши дни беспамятными. Но есть надежда, что опять оживет север, что пойдут корабли по этому великому русскому Северному арктическому пути.
Да и само название "Карское море" впервые появилось на картах Двинско-Обского отряда. Бесспорно, оно заимствовано от поморов, ходивших по Карскому морю на кочах с незапамятных времен.
На иностранных картах XVI-XVII веков Карское море обычно сливалось с другими морями в один океан.
Это была первая карта северного берега России от Архангельска до устья Оби, которая впервые была основана на инструментальных определениях.
Мало кому что-то говорит сегодня имя Алексея Ивановича Скуратова, а вот великий полярный исследователь Ф. П. Литке писал: "Управлявшие экспедицией исполнили все, что им было возможно. Из них наипаче Малыгин и Скуратов отличались всеми достоинствами, коим мы удивляемся в первейших и наиболее славимых мореходцах: решительностью, осторожностью, неутомимостью. Но препятствия физические были столь велики, а напротив средства, им данные, столь недостаточны, что более должно удивляться, что совершено ими, нежели тому, что не сделано".
Русский морской офицер А.И. Скуратов с когортой других мореходов создал славу нашему Отечеству как великой державе-первооткрывательнице. Петровское дело не прошло даром — колумбы российские навсегда вписали свои имена в географию России. Именем Скуратова названы мыс на северном берегу Ямала, полуостров, мыс и пролив около острова Диксон.
***
Его круг, его компас показывал на строгий север. Чего же еще ждать от жизни. Дети взрослые. С Марфой Петровной в ладу и согласии прожили они на чернской земле, в родимой стороне. Построили три храма, один другого украснее, заложили четвертый. Не каждому в жизни пришлось так совершить все задуманное и чаемое. Даст Бог и легкой смерти.
Илья Кириллов В ПЕТРОГРАДЕ БУЗИНА, В КРЫМУ ДЯДЬКА О романе Дм. Быкова "Орфография"
Распространено мнение, будто журналисту заведомо отказано в написании талантливой художественной прозы. Думаю, это заблуждение; если же это правило, то первый роман известного журналиста Дмитрия Быкова "Оправдание", опубликованный два года назад, подтвердил истину уже непреложную: нет правил без исключения. Литературное исполнение, мягко говоря, оставляло желать лучшего, но замысел был необычен, глубок и возбуждал надежды на будущие успехи автора. Стоит ли говорить, что его следующее произведение, загодя широко анонсируемое, ожидалась с нетерпением. Нынешней весной роман "Орфография" вышел в издательстве "Вагриус".
Непросто передать его содержание.
Событием, от которого отталкивается повествование, является реформа русского правописания в 1918 году, правда, хронологические рамки в романе сдвинуты. По решению большевистского правительства реформа осуществляется уже в декабре 1917 года и ее смысл заключается в полном, революционном упразднении орфографии. Орфография рассматривается большевиками как одно из цементирующих звеньев старого мироустройства, в жизни обыденной она ставит барьеры малограмотному крестьянству и рабочему классу при изъяснении на бумаге.
Подчеркиваю, такова конструкция автора, выдержанная в духе так называемой "альтернативной истории". В сущности, это главный принцип, который используется в известных, но уже полузабытых романах П. Крусанова, в иных произведениях В. Пелевина, Б. Акунина, Т. Толстой, Мих. Шишкина…
Главный герой "Орфографии", известный петербургский публицист подписывается псевдонимом Ять, и это лишь одно из свидетельств, что орфография в романе символизирует старую интеллигенцию. Рассказать о ее судьбе с высоты сегодняшних знаний и опыта — основная задача книги. Независимо от того, удается Дм. Быкову его попытка или нет, восхищает стремление подняться до обсуждения самых острых, самых трагических проблем нашей истории, и, следовательно, национального самосознания. (Живописание бытовой чепухи в духе Л. Улицкой или В. Маканина не просто утомляет, но самым пагубным образом сказывается прежде всего на художественном уровне нашей словесности, ведь значительные достижения бывают только там, где ставятся значительные задачи).
Сюжет разворачивается следующим образом. В преддверии голодной зимы 1917-1918 годов возникает идея собрать представителей петербургской интеллигенции, главным образом гуманитариев, в Елагинском дворце. Создается своеобразный интернат, и правительство в лице наркома просвещения Чарнолуского (!) берет на себя обязанность обеспечивать пайки и топливо. Список участников, как и следовало ожидать, составляется произвольно. Автору это на руку. Создается уникальная возможность представить читателям все многообразие идеологий, чаяний, фантомов, мифов той эпохи, владевших интеллигенцией в ту пору. Их носители уживаются под одной крышей недолго. Во всей своей беспощадности встает вопрос об отношении к новой власти, ее средства в достижении целей кажутся им грубыми, реформа правописания подогревает страсти. Возникает раскол. Интеллигенты, считающие умеренное сотрудничество допустимым и даже нужным, уходят из Елагинского дворца и обосновываются в Крестовском. Обе стороны, мало-помалу разворачивающие ожесточенную войну друг против друга, нуждаются в талантливых перьях; Ятя, не примкнувшего ни к одному лагерю, каждый пытается перетянуть на свою сторону. А на самом деле нигде-то полуеврей Ять не свой и не стремится стать своим, выслушивает одних, других, третьих, понимает правоту всех и ничью не принимает полностью. Мечется по Петрограду, продолжает писать в газете, также ни к кому не примкнувшей и с каждым днем становящейся все более маргинальной. Когда газету закрывают, а быт становится невыносимым, Ять срывается в Крым, к которому всю жизнь испытывает необъяснимую тягу…
Воссоздать атмосферу иступленных дискуссий тех лет таким образом, чтобы они не утратили своей горячности, лихорадочной взвинченности, — непростая задача, и автор блестяще с нею справляется. Он развертывает сложнейшую, подробнейшую панораму оценок и точек зрения, по духу своему она полифонична. На бумаге полемика не теряет остроты, достоверности. По-видимому, в лице Дм. Быкова мы имеем тот тип художника, который как рыба в воде чувствует себя в живописании идейной борьбы, политических и философских концепций и полемики вокруг них. Если бы он задумал написать роман из жизни идей, разумеется, найдя для этого соответствующую форму, его достижения, вероятно, были бы впечатляющими. Зачатки подобного произведения мы видим и в "Орфографии", но поскольку жанровый замысел у автора другой, они остаются блестящим фрагментом, в значительной степени чужеродным повествованию в целом. В послесловии к роману он признается — а читателю это становится ясным задолго до финальной части романа, — что при написании им руководило желание "возродить традиции отечественного эпоса". Любителей иронии, уже растягивающих в улыбке губы, я разочарую. По прочтении "Орфографии" можно с уверенностью сказать, что автор обладает "романным дыханием", способностью выдержать длительные дистанции. Неоправданное в большинстве случаев многословие, бесчисленные повторы преодолеваются общим течением повествования, чувством времени, чутким авторским ощущением его медлительной непрерывной работы над всем и вся. Но это, пожалуй, единственная предпосылка для создания эпического произведения, которое на самом деле требует всеобъемлющих изобразительных возможностей, чего автор лишен.
