Тогда отец подхватил меня на руки, быстро подошел к старухе и, как я ни извивалась и ни пыталась вырваться, протянул меня ей. Она наклонилась, вцепилась мне в голову, и ее голос изменился. Она стала издавать странные, загадочные всхлипы. Ее пальцы, как когти, впились мне в голову, и я испугалась, что она оторвет ее.
— Девочка должна жить в Спарте, в Спарте. — Теперь старухин голос звучал как плеск воды в колодце у входа в Дельфы: глухо, словно из глубины. — Она посеет вражду между Азией и Европой, из-за нее начнется великая война, и множество греческих мужей погибнет!
— Пустите меня, пустите! — кричала я.
Но отец держал крепко. Старуха громко дышала, ужасный звук, исходивший из ее груди, напоминал полухрип-полурычание. Мать стояла поодаль недвижно, окаменев. Больше всего пугала меня беспомощность родителей перед этой старухой. Как будто она обладала загадочной силой, которая парализовала их.
— Троя, — бормотала она, — Троя…
Внезапно чары рассеялись. Старуха затихла, перестала хрипеть и отпустила мою голову. Кожа под волосами горела. Я обмякла на руках у отца.
Мы продолжили свой путь в гору, к знаменитой пифии, которая сидит в потаенном зале и вдыхает пары земли — так она разговаривает с Аполлоном и передает его слова людям[1]. Отец вошел к ней. Не знаю, что она сказала ему. Я никак не могла оправиться от потрясения после встречи со старухой.
— Эта старуха — сивилла. Так называют женщин-пророчиц, которые пришли с Востока, — пояснила мне Клитемнестра. — Она бродит по свету и предсказывает будущее. Сивиллы древнее оракула и важнее его.
Уж Клитемнестра-то разбиралась в таких вещах. Во-первых, она на шесть лет старше меня, а во-вторых, много времени уделяла изучению гаданий и предсказаний оракулов.
— Все, что говорит сивилла, сбывается. Всегда. Оракул — другое дело. Тут бывает по-разному, иногда он только сбивает с толку. И на самом деле все происходит не так, как подумали люди.
— Почему сивилла схватила Елену? — спросил Полидевк.
— Сам знаешь почему.
Клитемнестра посмотрела ему в глаза.
— Но я, я-то не знаю! — встрепенулась я. — Пожалуйста, объясните мне!
— Не мне объяснять тебе, — ответила сестра. — Спроси матушку.
И она засмеялась странным смехом, напугав меня не меньше сивиллы.
У меня создалось впечатление, что мы крайне поспешно вернулись во дворец дедушки и бабушки. Отец с матерью часто уединялись, вели долгие разговоры со старыми царем и царицей, родителями матери, поэтому я была предоставлена себе и целыми днями бродила по пустым залам дворца. О, как мне там все не нравилось, и голова болела после железной хватки Сивиллы. Прикасаясь к волосам, я чувствовала под ними корочки струпьев.
«Великая война… Много греческих мужей погибнет… Троя…» Я не понимала смысла этих слов, видела только, как напугали они отца и мать — и даже Клитемнестру, которая никогда не ведала страха, готова была вскочить в колесницу с необъезженными лошадьми, нарушить любые запреты и правила.
Я нашла зеркало и попыталась исследовать ранки на голове. Я крутила зеркало так и этак, но безуспешно. Клитемнестра, войдя, выхватила зеркало у меня из рук.
— Нет! Ни за что! — крикнула она.
В ее голосе был неподдельный ужас.
— Не могла бы ты осмотреть мне макушку? — попросила я. — Мне не видно, что там.
Клитемнестра раздвинула мои волосы одной рукой.
— У тебя тут царапины, но не очень глубокие.
Другой рукой она крепко сжимала зеркало, отведя его подальше от меня.
II
Так я узнала, что мне запрещено смотреться в зеркало. Простая с виду вещица: отполированная бронзовая поверхность дает мутное, неотчетливое отражение. Мне почти ничего не удалось разглядеть. Лицо, которое мельком глянуло на меня, мало соответствовало моим представлениям о собственном облике.
Можем ли мы мысленно представить собственное лицо? Думаю, нет. Мне кажется, мы воображаем себя невидимками, вовсе не имеющими лица, способными сливаться со всем, что нас окружает.
Матушка довольно часто разглядывала себя в зеркале. Теперь мне кажется, будто всякий раз, войдя к ней, я заставала ее за этим занятием: она сидит перед зеркалом и то приподнимет брови, то повернет голову, чтобы увидеть профиль, то облизнет губы. Иногда она улыбалась своему отражению, но чаще хмурилась и вздыхала. Завидев меня, она всегда клала зеркало полированной поверхностью вниз, а однажды и вовсе села на него — чтобы я не взяла.
Была ли мать хороша собой? Очаровательна? Соблазнительна? Красива? В языке существует много слов для обозначения приятного впечатления, которое внешность человека производит на наши чувства. Я должна сказать — да, мать обладала всеми перечисленными качествами. Лицо у нее было, как я уже упоминала, узкое и длинное, что странно: в нашем роду преобладали круглые или овальные лица. Тонкий нос идеальной формы, как лезвие, рассекал ее лицо. Раскосые глаза широко поставлены. Они-то прежде всего и притягивали внимание: большие глаза играли главную роль в ее лице, но никогда не смотрели прямо в ваши глаза. Ее внешность поражала еще одной особенностью: удивительной яркостью красок. Кожа ослепительной белизны, волосы черные как смоль, а румянец на щеках, казалось, пылал огнем. Шея была длинная, тонкая, очень изящная. Мне казалось, такой шеей нельзя не гордиться, но когда однажды служанка сказала матери, что у нее лебединая шея, та приказала ей выйти вон.
Мать звали Леда — по-моему, очень красивое имя. Оно значит «женщина», и мать действительно отличалась удивительной женственностью. Выбрав такое имя, бабушка с дедушкой помогли, наверное, развиться этому качеству.
О своем имени — «Елена» — я затрудняюсь сказать что-либо определенное. Однажды я спросила мать — когда в очередной раз застала ее за изучением собственного отражения в зеркале, которое она тут же торопливо спрятала, — почему меня так назвали и что означает мое имя.
— Я знаю, что «Клитемнестра» означает «успешное сватовство». Она твой первый ребенок. Наверное, ее назвали так потому, что ты ответила согласием на сватовство батюшки и вышла за него замуж.
Мать откинула голову и рассмеялась низким, загадочным смехом.
— Твой отец — политик, и сватовство его было сугубо политическим.
Заметив удивление на моем лице, она добавила:
— Я имею в виду, что он тогда — и тогда тоже — находился в изгнании[2] и нашел прибежище у моих родителей. У них была дочь на выданье, а он хотел жениться. Так хотел, что посулил родителям богатые дары, если они дадут согласие на наш брак, и они дали.
— А что ты о нем подумала, когда впервые увидела?
Мать пожала плечами.
— Что в нем нет ничего отталкивающего и я могла бы выйти за него замуж.
— Неужели это все? Все, что требуется женщине? — не поверила я и удивилась.
— Конечно. — Мать посмотрела на меня и добавила: — Впрочем, в твоем случае можно рассчитывать на большее. Можно заключить более выгодную сделку. Что касается имен, то «Кастор» означает «бобер» — он и вправду вырос очень трудолюбивым, а «Полидевк» значит «много сладкого вина». Твой брат может выпить много вина, это поднимает его дух.
— А мое имя, оно что значит?
Детей больше всего интересует собственная персона. Мне не терпелось услышать свою историю с самого рождения, узнать тайну, ключом от которой владели только отец с матерью.
— Елена… — Мать глубоко вздохнула. — Нам нелегко было выбрать тебе имя. Ведь оно должно означать… указывать на…
Мать нервно теребила локон — я хорошо знала эту привычку, которая выдавала крайнюю степень тревоги или волнения.
— Короче, твое имя имеет много значений. «Луна» — потому что ты связана с этой богиней, «светильник» — потому что ты принесла огонь.
— Я же была младенцем! Как я могла принести огонь?
— Твои волосы горели, словно солнце.
— Луна — и солнце? Не могу же я сразу быть и солнцем, и луной! Тут какая-то путаница!
— Почему не можешь? Пусть лунный свет и солнечный свет различны, но и то и другое — свет, поэтому ты можешь иметь качества и солнца, и луны.
— А еще ты зовешь меня Лебедушкой. Это почему?
Я жаждала полной ясности и хотела разобраться со всеми именами.
— Лебедушка — маленький лебедь, лебеденок, который только что вылупился из яйца.
— Да чем же, чем я похожа на лебедя? Ты и лебедей-то терпеть не можешь!
Однажды мы гуляли по парку, а через него пролетала стая лебедей. Мать отвернулась и быстро пошла прочь, а отец стал кидать в них камнями. Он покраснел и кричал: «Кыш, кыш! Прочь отсюда, мерзкие твари!»
— О, когда-то я очень любила лебедей, — ответила мать. — В детстве я любила их больше всех птиц. Часто приходила на берег нашего озера покормить. Я подолгу любовалась ими: прекрасные шеи, белоснежное оперение.
