Долго еще никому не хотелось говорить. Лежали без сил, без надежды. И думали, кто будет последним. Тем, кто никогда ни для кого не умрет. Никого не спасет.
Каких только гипотез не придумано о мражах. Воплощение массового бессознательного, потусторонние силы, Божьи архангелы, стражи Бытия, инопланетяне… хотя последнее просто смешно, ибо в субпространстве по определению нет пространства, следовательно, планет. Одно мы поняли: происходящее — не сон, один на всех, а особый вид реальности. Всё происходящее может аннулироваться, обратиться в сон. Реальность может вернуться к точке входа, если кто-то сумеет повернуть ее вспять. А если никто не сможет, она становится окончательной.
— Вот, держи. Нашла, когда Осин… светил.
В ладонь легла крупинка кристалла тридэрома.
— Эх, сюда бы еще гнездо. И батарейку…
Влад, который, похоже, никогда не спит, вклинился:
— И ветерок! И окно с видом на море!
— Захлопни пасть! Ё! — заорали все хором.
Гвоздь в язык этому Владу, и подвесить. Земля — запретная тема. Тоска давит, как перегрузка в дцать же — до кровавого пота. Тоска размазывает душу на тысячи световых — дотянуться бы, пробежать по траве босиком…
— Кому тут гнездо? — голос Кэпа словно гасит невидимые дюзы, и перегрузка, сжавшая сердце в точку, сменяется невесомостью внезапного счастья.
Есть Бог в мире. Есть. И маленькие Его чудеса. Простенькие, как гнездо тридэрома с работающей батарейкой.
Пальцы, скользкие от манны — как чужие. Лишь бы не выронить крупинку записи в слизь на полу — никаких светляков не хватит найти… Мражи жрабовые! А ведь Янка права — я привык! Стал хуже людоеда, если способен так думать о смерти друзей. Равнодушно. Рационально. И не о смерти. И не о людях. И не думать. Или всегда таким был?
Кто там шил абажуры из кожи евреев? У нас есть лампочки. Десять штук в упаковке.
Десять негритят, невидимых во мраке. Шестеро мужчин, три женщины и Янка. Сгрудились, обнялись за плечи. У меня в руках кусочек из другой жизни. Из мира, куда мы можем не вернуться.
— Лесь, ну, давай!
— Дыши затылком, Влад, не то тридэшку сдунешь! И для кого они эти штуки делали? Дюймовочки желтопузые! Дайте мне паучью лапку — кнопку нажать.
Янка счастливо засмеялась. Впервые за все безвременье. За всю тьму остановленного черного мига.
— Дай мне!
И я отдал. И ничто во мне не дрогнуло.
Щелчок тридерома. Фонтаном выплеснулся цвет, загрохотал звук, захватил…
Возьмите тогда глаза мои,Возьмите тогда глаза мои,Возьмите тогда глаза мои,Чтоб они вас впредь не видали…
…захватил Янку, взлетевшую навстречу черным птицам.
Тридэром тут же всхлипнул, зашипел, как пьезорки: энергия ушла, словно в песок, впиталась в жрабью пасть. Но кто-то из нас уже орал, а потом все, самозабвенно. И я тоже орал заржавевшим от полушепота горлом, гнусаво и фальшиво:
…Побывали уже в глазах твоихИ всё, что нам нужно, взяли
И тут наш локус пять на пять дрогнул. Банка разделилась, как живая клетка. И мы оказались в полости, прочерченной узкой сероватой щелью, как зрачком.
А Янка продолжала падать светящейся снежинкой во мрак. Во тьму, выплеснутую в мир ушедшими душами. Во тьму моего грохочущего криком сердца.
Она парила искрой в бездне и танцевала, как перед разумными пчелами Зиш. Единственную фразу, которую я научился понимать: «Я люблю тебя! Люблю! Люби!»
— Держись, Янка! — заорал Влад, кидаясь к щели.
ВЫХОД
Мы держим ее изо всех сил. Вцепились сердцами и душами в поющую искру.
Мы держим ее всей яростью, всей ненавистью, всей любовью, всей жизнью.
— Ррауувв! — стонет тьма, пронзенная поцелуем света.
— Люби! — танцует Янка.
Я вижу ее даже с закрытыми глазами: язычок горящей свечи трепещет, взметается, ласкает вязкую пустоту огненной ладошкой. Тонкая свеча, как перед иконой. Одна-единственная на весь храм. На всю Вселенную.
Да будет этот свет!
Да будет всегда!
Да будет!
Горящая точка взрывается, распухает огненным вихрем, заполняя мир:
— ЛЮБИ!
* * *
…брезжат лампы «аварийки», жужжит вибромассажер, сердце спотыкается, вяло жует какую-то впрыснутую в вены дрянь…
Жив. Жив! Проскочили!
Чьи-то руки подхватывают меня, помогая выбраться из капсулы. Хлопают по плечу.
— Тормозишь, старик! Кто последний — тот драит локус!
Яшка Осин, голый и в ботах, веселый, как всегда. Похоже, он и в капсулу в ботах залез. Динамики что-то мелодично вещают. Я одеваюсь, не прислушиваясь. И так ясно — проскочили! Гиперпереход позади. Наш маленький Страшный Суд. Дальше — уютный космос, утыканный иглами звезд.
Мы пихаем друг друга, зубоскалим… И ни слова о том, что пережили в Переходе. Это всё потом, для анкет и исследований. Не принято об этом вспоминать, даже за бутылкой.
Влад тоже выбрался, потягивается ленивым котом. Ржет жизнерадостно:
— Паршивая же штука, этот ваш гипер! Оса, ты бы видел со стороны, как из тебя потроха сыпались. Рад, что ты жив, чертяка.
Улыбка сползает с Яшки, как наволочка с подушки. Он отводит глаза, мямлит с растерянным полинявшим лицом:
— С переходом, Влад. Я тоже рад.
Мне не хочется смотреть на Влада. У астролингвиста это первый переход, знаю. Только новички пытаются отлить в мир свои помои. Бормочу стандартное приветствие оживших мертвецов: «С переходом!» Проскальзываю мимо.
И тут в груди жарко вспыхивает, оттуда, из небытия: «ЛЮБИ!» Останавливает меня, как пуля. Разве Влад виноват? Оглядываюсь — программер и астролингвист жмут руки, и в глазах пляшет та же горячая искра. И почему-то я уверен: отныне мы будем держать друг друга так же, как Янку — всей жизнью. Неужели любви к ближнему в мире стало больше?
У отсека Янки что-то слишком много народу… Черт! Бегу, снося встречных к стенкам коридора. Люк скользит в стену. Выныривает Капитан.
— Белов? — тормозит меня его грустный взгляд. — Не спеши.
— Что с ней?
Из-за плеча Капитана выглядывает Джосси:
— Все в порядке, Лесь. Жива Янка.
Врут. Врут ведь! Какое там — в порядке? Я дергаюсь в отсек, но Кэп хватает за плечо, едва не выворачивая из сустава.
— Пойдем, Лесь. Поговорить надо.
А я смотрю вглубь отсека, на тонкий Янкин силуэт, скользящий по стене. Ее волосы плещутся темным облаком — расчесывается Янка, не обращая ни на кого внимания. И уже знаю, что мне скажет Кэп: «Кто-то платит за всех».
С нуль-переходом всегда так. Точка входа. Точка выхода. Между ними — ничто. Прожорливый нуль. И кто-то один из всех оплачивает проезд через небытие, иначе никто не выйдет. Почему — знают только жрабы. Кто-то один выходит не таким, каким был, оставляя дань — память или смех, совесть или дар божий. Не хотите рисковать — сидите в колыбели планеты, свесив ножки, ибо другой короткой дороги к звездам нет.
Когда-то я оставил бездне музыку. Или музыка оставила меня? И с тех пор, после третьего прыжка, бездна переселилась в меня и не зарастает, сочится бесконечной тоской. И где-то там, в небытии, навсегда остался поэт и музыкант Лесь Белов. Космос — это дьявол, покупающий душу за звезды.
Что отнял переход у Янки?
Она подошла. В блеклых глазах снегурочки не брезжит ни искры.
— Привет, Лесь. С переходом.
— Я люблю тебя.
Она зябко пожимает плечами. Равнодушная улыбка — как пепел. И холодные, пустые глаза. Мне хочется плакать от боли, но я сжимаю кулаки и бессильно смотрю, как она скользит мимо меня, уходит. Яна Ярь. Единственная из нас, в ком не было ненависти — только любовь, поднявшая нас из небытия. Любовь, выпитая бездной.
Шепчу вслед:
— Гори, Янка! Я с тобой.
Я верну твой свет.
Примечания
1
Стихи И. Кормильцева.
