лежали камни самых причудливых форм; под льющимся с неба солнечным светом ухоженная лужайка сверкала, точно блестящая чешуя, – в этот весенний день в усадьбе царил покой.
И всё же что-то было не так. Я помотал головой и услышал, как внутри затрясся мозг; в висках ломило. Я вытащил ведро. Сидя на корточках, плеснул в лицо воды. Сознание сразу прояснилось. Я поднялся и пошёл к дому, собираясь вернуться в свою комнату. Но стоило сделать несколько шагов, как меня снова поразил тот необъяснимый удар в затылок.
Когда я оглянулся, в глаза неожиданно бросился диковинный камень. Это был один из десятков камней, свезённых сюда с самых известных гор страны. Их собирал мой двоюродный дед, отдавая за своё увлечение огромные деньги. Провалившийся на выборах, выброшенный из властных структур, дед, в довершение ко всему, на старости лет заболел раком; ухаживая за садом и камнями, он врачевал тоску от тщеты бытия. Особую любовь, буквально страсть, дед питал к камням. По утрам и вечерам он выносил своё немощное тело в сад и, поливая камни, радовался, как ребёнок, убеждая всех, что они растут. После его смерти обязанность поливать камни перешла ко мне. Но в том возрасте уход за садом с камнями и прочие буржуазные развлечения не приводили меня в восторг; я относился к этой работе с формальностью, исключавшей всякую любовь.
Тот причудливый камень походил на человеческую фигуру. Именно он был очагом энергии. Влекомый какой-то неведомой силой, я подошёл к нему.
И вдруг я чуть не вскрикнул. То, что я принял за камень, оказалось живым человеком! Это был старый буддийский монах с бритой головой, в пепельно-сером одеянии.
Он сидел в сени раскидистой глицинии, под водопадом её обильных цветущих стеблей, в безу-пречной позе: с выпрямленной спиной и сложенными у живота руками; взгляд его был опущен – судя по всему, монах пребывал в глубокой медитации. Старик застыл, словно вековая скала, незыблемо стоящая на месте и в дождь, и в ветер, и оттого он в самом деле казался одним из камней.
Объятый мистическим трепетом, я не мог оторвать от него завороженного взгляда. Первый раз в этом мире я встретил такое прекрасное лицо. Я впервые открыл для себя, что мужские черты могут быть даже пленительнее женских.
Его тонкое лицо было светло и прозрачно, точно крылья стрекозы, опустившейся поздней осенью на перечный куст, – но это только подчёркивало его печаль. Брови, вдвое гуще моих, белели, словно покрытые инеем; ровный нос, аккуратный рот, нисходящая линия от мочек ушей до подбородка – всё в нём было изящно. Он напоминал белого журавля, замершего, будто статуэтка, в зелёной кроне сосны.
Ах, так он не простой монах! Может даже, он мудрец, достигший просветления, как Шакьямуни.
Меня сковало немыслимое напряжение, я был словно провод под током. Я вспомнил свою гадкую физиономию, свою пьяную красную рожу, паскудную рожу, искажённую страстями и вожделениями, – и содрогнулся от стыда.
Моя двоюродная бабушка была убеждённой буддисткой; в своё время она приняла священные заповеди от монаха Ханама[8], жившего в монастыре Санвонса в горах Одесан. Дед, также будучи глубоко верующим мирянином, возглавлял общегосударственную буддийскую общину. В их дом, где я гостил, часто приходили монахи. Бабушка хотела, чтобы я постигал буддийские истины, но религия меня не привлекала. Каждый раз при виде монахов я ощущал лишь мимолётную тоску; самый их облик – бритые головы и мрачная серая одежда – почему-то навевал уныние. Прочее меня уже не интересовало. Я видел, что подвижники, оставившие след в истории, к примеру, Вонхё, Сосан или Самён, отличались от меня и внешностью, и всем остальным, поэтому, естественно, не испытывал благоговения перед монахами, похожими на меня самого. Однако этот старик и я – разве мы не были точно небо и земля: абсолютно разными во всём, начиная с наших лиц? Я осторожно, на цыпочках отошёл в сторону и решил выведать у бабушки, кто он такой.
– Юноша! – вдруг донеслось сзади.
Я остановился, оглянулся – и едва не ахнул. В устремлённых на меня глазах старого монаха мерцал огонь. Однако это длилось лишь мгновение. На его лице заиграла едва заметная спокойная улыбка.
Монах поманил меня. Я тряхнул головой. Боль в висках прошла, я вдруг словно опьянел. Нетвёрдым шагом я подошёл к нему и сел напротив, почти рухнув на землю.
– Студент? – спросил он. Голос у него был мягкий.
– Был… Теперь уже нет, – пролепетал я, запинаясь.
Монах посмотрел на меня с немым вопросом. Он незаметно сменил позу лотоса на более непринуждённую, расслабил напряжённый позвоночник, и всё его лицо теперь озаряла ласковая улыбка. Я вздохнул свободнее и взглянул ему прямо в глаза.
– Просто больше не нахожу причин ходить в университет.
Монах с удивлённым видом слегка наклонился ко мне: «О, неужели?» Я заговорил напрямоту:
– Знания вполне можно получить и самому. Меня гораздо больше волнует другой серьёзный вопрос. Преподаватели в университете всего лишь проводники общеизвестных фактов, прописных истин – они не могли дать мне вразумительного ответа. Я пытался найти его своими силами, читал, помимо учебников, всё, что попадалось под руку, много размышлял. Но мои мысли зашли в тупик, книги тоже оказались бесполезны. Я наткнулся на стену и впал в уныние. Преподаватели и взрослые вокруг не понимали моих терзаний; меня просто считали проблемным парнем, сбившимся с пути. Каждый раз, когда я сталкивался с непониманием или однобокими суждениями, то чувствовал себя глубоко одиноким. Наконец я пришёл к выводу, что эту проблему мне придётся решать самому, собственными силами, – и подал заявление об отчислении. Я мучился один, страдал один. Но вокруг густой туман. Непроглядный мрак. Пути нигде не видно. Оттого мне так тяжело. Потому я и выпиваю, хотя это не приносит мне никакого удовольствия.
Я выкладывал ему всё подряд.
– Мой отец был марксистом. Говорят, в той смуте, которая творилась в стране после Освобождения[9], для интеллигента не заразиться идеями марксизма значило прослыть круглым идиотом. Но и не очнуться вовремя от иллюзий также было уделом дураков. Отец, бывший управленцем в левой партии, серьёзно задумался. Естественно, между идеалами марксизма, о которых он читал в книгах, и их реальным воплощением существовала пропасть. Народ в массе полагал, что ради достижения цели все средства хороши; нечеловеческие методы шли вразрез с убеждениями отца, новоиспечённого марксиста. Он был совсем не глуп. После долгих метаний между идеалами и реальностью отец решил покончить с политикой. Он сделался домоседом, посвятил себя жене и детям, много читал и довольствовался жизнью обыкновенного книжного червя – пока однажды его не забрала полиция. Дед лёг
