Красный шар, истонченное небо.
3
Глубокая – день за днем – осень. Того и гляди, пойдет снег. Белой вуалью спадая с неба. Жизнь затихает, успокаивается, словно боль. Превращается в айсберг, уходит под воду ее большая часть. Осторожно плывет.
Тепло батарей, хоть какое-то… Почти материнское. Худой, отдающей последние крохи своему сыну, матери. Прижимающейся ко мне стальной и ребристой грудью. Урчание в животе. Голод. Искусство, одежда, еда – в одинаковом состоянии: вытеснены подделками. Качество уступило количеству. Эти двое могли бы пополнить словарь антонимов русского языка. Но везде есть плюсы. Это лучше, чем голод. Это лучше, чем холод. Это… плюсов здесь нет.
Люди живут в городах, в небольших городах, где пасутся коровы, где почти никого, кроме людей, нет. Городская жизнь слова – не сельская, как до сих пор было. Все люди одиноки. Но можно, поступив на философский факультет, где есть философское и культурологическое отделение, учиться именно на философа. Одиночество – обширный факультет со множеством разных побегов, корни которых уходят в глубокую древность. Именно философия явилась прародительницей прочих наук. Люди едят плоды, не задумываясь о дереве – том, что их породило. На месте дерева я поступил бы, как Бульба со своим младшим сыном.
Человечество, став больше, стало ближе вселенной в одно пункте – в равнодушии. “Шоу Трумэна” по своей сути религиозный фильм. Об участии в подобном проекте мечтают многие. Пусть рядом с тобой актеры, но это значит, что есть и другой мир, на который они работают. Для тебя происходящее – жизнь, а для окружающих оно – работа. Кто здесь достоин сожаления. Фильм не очень хорошо снят, но тем не менее иллюстрирует “Пляски смерти” По или Блока. Больше Блока. Может, мы видим этот мир в записи, может, ночь для того, чтобы проходили съемки, я ведь всегда чувствовал, что не прямая трансляция, что кто-то опередил мои замыслы, что мы живем по сценарию. Я не догадывался об этом, но, помнится, давно умолял отойти от сценария, самой сделать шаг – в неизведанном направлении. Только ты один знаешь: это шоу, а не все – случай Трумэна.
В большинстве своем люди боятся быть похороненными только телом, а не душой. Это и толкает их к творчеству. Они не увековечивают душу, а хоронят. Отсюда схожие ощущения от посещения библиотек и могил. Но смерть – это преступление против всего человечества, а не человека. Человечество человеку не нужно – скорее, наоборот. Человек, уходя, избавляется от зеркал. Какими бы разными люди ни были, они зеркала друг друга, они на грани безумия. Перед каждым человеком – тысячи разных зеркал, в которых представлено каждое мгновение его жизни. Вся его биография перед ним. Видеть всего себя каждый день, до мельчайших подробностей.
Человек не умирает сразу. Смерть постепенно переманивает его на свою сторону. По кусочку, по крошке бросает человеку лакомства. Так человек – шаг перед шагом, все ближе. Жизнь есть сон, говорили люди. Что же, а пробуждение чем тогда будет? Если вплотную задуматься о сне, в самый последний момент, перед тем как, чувство станет о смерти. То же ощущение. Разница – что там не проснешься. Но ощущение, что вот ты сейчас отключишься, приручает к смерти. Если повторение – фирменный знак смерти (так говорит Генон), то сны повторяются реже, чем реальность. Вообще благодаря повторению мы узнаем реальность. Что же, реальность ближе к смерти сновидения? Или неправ Генон. Но и Вейнингер говорит о том же. И не только он. Провинция более однообразна и повторяема, потому пребывание в ней равносильно смерти для устремленных к новому. Провинция есть реальность – сон. В ней задача – не уснуть острее. Провинция есть сон, столица – сновидение. Так и выглядит жизнь окруженной смертью. Все бегут от смерти, зараженные ею. И в итоге, собираясь на островке, они создают такую концентрацию смерти, что жизнь замирает в ужасе.
Может ли женщина быть Ариадной, спасти? Говоря о лабиринте, Овидий имел в виду города. Современный город максимально приближен к схеме того лабиринта. Нитка и меч. Небольшие отрывки от радостей, катающиеся по столу. Любое дуновение настоящего сметет их до одного. Подбирать их бессмысленно. Человек, уснувший над пустым столом… Бочка вина, которую мужики выкатили на площадь, – луна этой ночью круглая. Опьянение разлито в небе. Воздух дышит им. Округа плывет, пьяные голоса, крики… Что еще, что нам хотеть, жить? Жить больше нечего, или подведут еще… Фотография, на которой дождь. Дождь и все остальное, невидимое из-за дождя. Фотография, на которой дождь. Задумчивые строки дождя, слова, падающие в душу земли, благодарно вздыхающей, растроганной осенними вечерами. Вечерами поэзии осени. Раскинутых и спокойных, словно крылья орла, в вышине. Прелюдии дождя в тишине. Дивный пианист осени быстро-быстро перебегает пальцами по клавишам подоконника.
4
Зима, выживание в городе. Неважно, как относиться к жизни, главное – относиться к ней. Зима убивает молча. Идет снег, приглушающий крики. Зима поедает тела, но выплевывает сердца, то есть косточки… Черные маленькие косточки. Тонкий лед на озерах луж. Он приятно хрустит под ногой. Я закрываю глаза, представляя кости. Снега нет, обнаженные кости. Белые, приятные, тонкие. Похрустывающие под ногой. Холодное, вычеркнутое из списка живых время. Обычное такое, мертвое. Очень даже идет, очень даже подходит. Сшито по нам, с первой примерки берем. Даже почти не торгуемся. Гробы, дешевые, простенькие, как и сама жизнь… Ну и хорошо, зато меньше вопросов.
Встав, я выглянул из окна. Белый снег ложился под окна. Природа, замерев от восторга, тихо ловила кайф. Гигантский заяц линял, из серого – в белый.
Убегающий от меня мир, путающий следы, петляющий. Новая обивка, только и всего. И на том спасибо. Спасибо тебе, жизнь, могла ведь щенка слепого в мешке утопить. Не стала этого делать. Пощадила, хотя собак полно. Ими не занимается никто, вот и расплодились, собаки.
– Счастливый ты, – смотрит спившийся человек. – У тебя папа есть.
Я стою на задней площадке в трамвае. Отец сидит впереди. Сердце судорожно сжимается. Человек повторяет:
– Счастливый ты.
Человек пьян, слеза поблескивает у него, как медаль, готовая скатиться.
– Только жену осталось найти…
Где же моя молодость, где тот человек ранней осенью, когда лето не отпускает, все идет за вагоном, машет. А мы высовываемся из окна, кричим, что обязательно вернемся. А поезд идет, набирая ход. Я просыпаюсь, лихорадочно понимая, что все это сон, только сон. Нащупываю сланцы, иду в туалет. Обычный сон, встречная девушка, таких миллион. Стряхиваю на стульчак. Спускаю. “Так и людская вода сметет твою жалобную струю”. Жизнь пройдет, а молодость – никогда. Жизнь человека на голом энтузиазме. Получит ли он свое, он не знает. Скорее, не верит. Но живет, продолжает. Хотя многие плюнули бы и ушли. “Хочешь меня”, – удаляется девушка. Товары в рекламе упаковок, люди в рекламе одежд, небо с рекламой солнца. Девочки в модных штанах с обвисшими задницами. Теплый осенний день. Таких тысячи в моем сердце. Осень примеряет на себя маски, то зимы, то лета. Откидывает их, смотрит в зеркало. Тяжело вздыхает, берет одну из них, идя дальше. Все-таки зима. Поселок врастает в небо. Земля руками людей ощетинилась. Ночь на земле, говорит Джармуш. Сердце накрывает изморозь. Теплыми струйками улетают воробьи. Капают голуби. Поэзия, человек, счастье, все не нужно. Я устал собирать их по бачкам да помойкам. Шарить, выискивая нужное. Вместе с псами и такими же, как я, нищими. Девка, молодая, развратная, и смерть, когда хочешь, а уже не стоит.
– Кого сбили?
– Да мужика. Естественный отбор. Какая разница, так или бы упал с крыльца. У нас вон в прошлом году мужик с четвертого этажа выпрыгнул.
– Это, наверно, больной, – женщина в маршрутке улыбнулась.
– Да нет, нормальный.
– Ну, тогда не знаю, – женщина заулыбалась больше.
– Скорее, девушку жалко, которая сбила, месяц теперь таскаться будет…
Грудь обмотана шерстяной шалью. Она создает тепло, колет. Не дает спать, возбуждает мысль. Помнишь, как мы в Питере гуляли вдвоем, для тебя было важно, я плевал на все, снимала всякую ерунду, бюсты Гоголя, Ленина, там. Брала под руку, прикасалась грудью. Шел дождь, постоянно шел дождь. Дул ветер, постоянно дул ветер. Заходили в Академию наук. Было все крайне вежливо. Так же вежливо вышли бы с топором: “Разрешите легонько тюкнуть”. – “Конечно, конечно, пожалуйста, о чем речь”. Быть вежливым, а по сути – другим, нет, боже упаси. Лучше карты на стол, слово в лицо, сразу. Лучше сразу сказать, что нет денег, а не говорить: деньги есть, и после того, как ты проделал путь, сообщить, что их нет, “мы ошиблись”.
В фильме “Гудрон” звучит фраза, счастье – как птичка, живет лишь в клетке. Странная птичка. Эти птички каждое утро врываются ко мне на балкон, таскают из мешка семечки. Хотя фраза хорошая. Мысль ясна. “Оставь надежду всяк сюда входящий” – на выходе из тюрьмы. По-моему, надежда – сам человек: живет лишь в неволе. А птички – они летят. Теплое коровье молоко. Шерстяное, с иглами, одеяло. Опираться на традиции смешно, если у тебя две ноги и ты не хромаешь. Но традиции любят, как невысокие люди любят обувь на высокой подошве, понты и машины. Все эти вещи укрывают рост. Широкие пиджаки на худых. Идти по тропинке, не глядя, какие красивые цветы в стороне, боясь к ним приблизиться, чтобы не заблудиться. И это обоснованно. Большинство свернувших заблудилось и умерло. Но некоторые сказочно разбогатели. На приисках в Колорадо. Газета “Работа”. Где-то за изголовьем. Рука шарит вслепую. Вот и она. Разворачиваю, начинаю листать. Слесари, каменотесы, плиточники. Нетворческая работа кругом, грубая, однообразная – для ног. Руки в России не требуются. Зря они поднялись. ПТУ – и вперед. Не болтаться без дела. Вписываться в холодное утро, остыть.
