«Лучше бы я одна поехала, — подумала она невесело. — Ну, разузнала бы дорогу, выспросила, а потом и вспомнила бы, глядишь, места… однако нет же, пристала нянька: не пущу да не пущу одну, заблудишься, с лошадью не справишься, понесет Волжанка — что делать станешь? Да разве Волжанка понесет? Она смирная, тихая, не то что этот… Что это разворчался? Небось с перепою неможется, ох, как перегаром от него несет… Нет, не стану отвечать, с пьяным да похмельным спорить — не наспоришься!»
– Да, видно, ты прав — гроза будет, — миролюбиво сказала она, намеренно уводя разговор в сторону. — Ни порыва ветерка, такая духота, и чем дальше, тем хуже. А солнце-то как палит! Что ж это я без косынки, и няня не напомнила…
Однако остановить разворчавшегося кучера было уже невозможно.
– А ты, Ульяшка, уже такой барыней заделалась, что сама даже косынки взять не в силах? — тут же подпустил он новую порцию ехидства. — Быстро же забылась, что ты такое есть! Быстро же на вершины взорлила! Однако помни: чем выше лезешь, тем больней падать.
– Я ничуть даже не забылась, Ерофей, — сдержанно ответила девушка, которую и в самом деле звали Ульяной, а чаще Уленькой или Ульяшей. Ее снова так и бросило в краску, на сей раз не от смущения, а от обиды. — Что это ты ко мне цепляешься? Мы с тобой куда едем? А? Разве это значит, что я забылась?!
– Едем, ну и что? — не унимался Ерофей. — Толку-то с той поездки? Небось даже с двуколки не сойдешь. Глянешь свысока, нос зажмешь да прогундосишь: фи, вонища, вези меня назад, в благоухания барские!
– Да ты актер, Ерофеич! — невольно засмеялась Ульяша. — Тебе бы на театрах представлять. Слышала я, какой-то барин в этих местах держал труппу.
– Да, Перепечин, он помер недавно! — Кучер, не выпуская вожжей, попытался перекреститься, отчего Волжанка шарахнулась в одну сторону, а двуколку занесло в другую. — А ну, тихо, шалава драная! — заорал он так, что Ульяша вскрикнула:
– Тише, Ерофеич, не пугай лошадь!
– Лошадь тебе жалко?! — обратил он к ней налитые кровью глаза, и девушка отпрянула, вжалась в бок сиденья. — Лошадь, значит, жалко, а меня?!
– Тебя? — удивилась девушка.
– Меня! — рявкнул кучер. — Хозяйкой себя почуяла? Уже думаешь, кого кому распродашь из дворни? Меня, значит, в Перепечино определила? Сынок-то почище батюшки душегуб уродился! Короток на расправу, да и все вы, выкормыши господские, одинаковы!
– Что ты городишь, не пойму! — вспыхнула Ульяша. — Куда я кого распродавать задумала? Я в Щеглах не хозяйка, а была бы, так…
Она хотела сказать: «А была бы хозяйкою, так вовеки не стала своих людей продавать!» — но не успела.
– Что? — взревел кучер, видимо, вовсе лишившись рассудка. — Была бы, так меня продала бы первого? Ну так не бывать этому! И хозяйкой тебе не бывать!
Он схватил кнут, доселе лежавший рядом с ним без употребления, и, привстав, так вытянул лошадь, что бедная издала короткое отчаянное ржание и рванула в стремительный скок. Произошло это как раз в то мгновение, когда двуколка переваливала через ухаб. От сильного толчка легонькое двухколесное сооружение подскочило так, что Ульяша не удержалась на сиденье и вылетела из повозки. Упала наземь и осталась лежать недвижима.
Кучер какое-то время мотался туда-сюда, то садясь, то вставая, пытаясь справиться с лошадью. Не скоро, но все же ему это удалось. Он погнал взмыленную Волжанку к тому месту, где ничком лежала девушка. Намотав вожжи на кулак, спешился и повернул носком ноги тело, кажущееся безжизненным.
– Нешто убилась? — пробормотал испуганно, но тут же уловил легкий вздох и трепет ресниц — Ульяша была без чувств, но уже приходила в себя.
Ерофей смотрел, как подрагивают губы, копится солнце в дорогой серьге, украсившей маленькое ухо, неровно вздымается нежная грудь, видная в вырезе легкого барежевого платья.
– Ишь, тряпки на ней какие богатые… Ишь, сама какая… — пробормотал он хрипло, вдруг теряя власть над собой, и, присев на корточки, грубо потащил вверх платье, обнажая ноги девушки.
Она очнулась от прикосновения этих похотливых рук, увидела над собой налитые кровью глаза и, толкнув Ерофея, в ужасе закричала так, что еще не вполне успокоившаяся Волжанка вновь обезумела и рванулась с места. Ерофея отбросило от девушки и поволокло по дороге.
Ульяша даже не поняла, что случилось. Вот сейчас над ней нависала жуткая образина — и тут же исчезла. Она помнила, как руки ее с силой толкнулись в потную Ерофеичеву грудь, и вот он отлетел в сторону. Девушка вскочила и кинулась куда глаза глядят. А впрочем, она ничего не видела, не разбирала дороги. Волжанка металась от рощи к роще, порой поворачивая к Ульяше, и тогда бегущей становились слышны вопли Ерофея, который никак не мог распутать вожжи, сковывающие его руки.
– Стой, проклятая! — кричал он лошади, а Ульяше казалось, что эти крики адресованы ей. И она бежала еще скорей и даже не заметила, как оказалась на высоком берегу реки. Спохватилась слишком поздно… взмахнула было руками, пытаясь поймать равновесие, но земля вдруг осыпалась под ногами, и Ульяша поползла с обрыва вместе с ее комьями. Сперва медленное, падение это все ускорялось, и наконец, так и не успев схватиться ни за один из будыльев, которыми был утыкан обрыв (да и вряд ли они оказались бы спасительным якорем!), Ульяша рухнула в реку. Здесь сразу от берега шла полоса глубокой воды и быстрого течения, так что девушка вмиг стала его поживой. Ее вынесло на стремнину и повлекло вперед.
Мальчишка, удивший рыбу на излучине, увидел, как Ульяшу тащило течением, как несколько раз то показывалась, то исчезала ее голова, и вот девушку затянуло под коряжину.
Ахнув, он, позабыв про удочки, кинулся вверх по круче, а потом через поля прямиком в Щеглы.
* * *
Дождь уже стих и солнце пригревало ожившую землю, когда перед барскими воротами почтительно замерли несколько человек. Они держали на руках нечто, завернутое в большой бараний тулуп.
– Эка! — засмеялся Петр. — Боитесь, что утоплая замерзнет, что ли? Да ей уж все равно небось.
– Не прогневайтесь, барин, да только живая она, — с поклоном сказал молодой русоволосый мужик. — Живая! Нахлебалась воды, оттого в омороке, но спасло ее то, что за коряжину уцепилась. И достало ж ума, прежде чем обеспамятела, привязать себя к коряжине пояском!
Ношу осторожно положили, тулуп развернули, и взорам предстало тонкое девичье тело, облепленное рваным платьишком.
– Одета не крестьянкою, — задумчиво проговорил Петр. — А серьги-то! Неужто чистые брильянты?! Чья ж такая? Из какого имения? Кто у нас вверх по течению?
– Щеглы, — подал голос тот же мужик. — А более ничего.
