уже горели задние фонари.
— Скоро будем в Сансе! — крикнул я, стараясь перекрыть шум ветра.
— Это далеко от Парижа?
— Сто двенадцать километров. Неплохая скорость. Выпьем там по стаканчику.
Я старался быть любезным. За столиком в кафе, думал я, мой пассажир станет наконец разговорчивее. Кроме того, мне все еще было неловко из-за резкости, которую я допустил в «Пти Пари». Там я отказался от его предложения выпить что-нибудь, и он, видя, как я тороплюсь, поспешно сунул деньги под стоявшую на столе пепельницу. Плащ он перебросил через руку, в которой держал дорожную сумку.
— Это все ваши вещи? Великолепно! — одобрительно заметил я, и мы, следуя друг за другом, прошли через зал и терассу кафе.
Бернадетта проводила нас до самой машины. Она сама открыла и потом закрыла дверцу с той стороны, где уселся ее приятель; помню, когда он уже сидел в машине, а я запускал мотор, она несколько раз повторила, по-мужски положив руку ему на плечо:
— Итак, счастливого пути! Счастливого пути!
Когда я вспоминаю об этом теперь, мне все кажется, что уже в тот момент я почувствовал в их словах, жестах и взглядах какую-то тайну.
Мотор заработал, машина медленно тронулась с места, и я помахал на прощание Бернадетте рукой. Мне не терпелось поскорее выбраться из Парижа, чтобы избежать большого скопления машин, образующегося к шести часам вечера на внешнем кольце бульваров.
Возле собора Сент-Этьен в Сансе имеется превосходная стоянка. Обширная площадь с фонтаном в центре, симметрично расположенные места для машин, разгороженные барьерчиками, широкие проходы между рядами — словом, все оборудовано так, что поневоле привлекает проезжего автомобилиста. Я лично никогда не упускаю случая там остановиться, причем делаю это тем более охотно, что расположенные по краям площади многочисленные кафе дают путешественнику возможность, сидя за столиком, не терять из виду свою машину.
В воздухе посвежело, нам стало холодно. Когда мчишься навстречу ветру, начинает казаться, что холод проникает куда-то внутрь, глаза слезятся, волосы взъерошены, пальцы закоченели и словно примерзли к рулю.
— Вот и Санс! Остановка с закуской! — крикнул я весело и выключил мотор.
Я выпрыгнул из машины и с удовольствием разминал ноги; он вышел не спеша, оставив на сиденье плащ, но захватил с собой сумку. Потом настороженно огляделся вокруг.
— Выпьем чего-нибудь, чтобы согреться, нам это не помешает, — предложил я, и мы вместе направились в кафе.
В зале почти никого не было. Гремела дурацкая музыка из огромного радиоприемника. На стойке лежала стопка газет, свежий выпуск «Франс-Суар», только что доставленный из Парижа. Стоявший неподалеку молодой человек что-то говорил, оживленно жестикулируя. Позади стойки официантка, молодая деревенская девушка в кухонном фартуке, перетирала блюдца. Когда мы вошли, она недружелюбно глянула в нашу сторону, а ее собеседник умолк.
Официантка не спешила. Выждав некоторое время, она наконец подошла к нашему столику. Я заказал чашку кофе и ром.
— А мне дайте кофе с молоком, — попросил мой спутник.
— Молока нет, — сухо сказала официантка, не глядя на него.
— Тогда чашку черного кофе.
Она медленно подошла к стойке и стала готовить заказ. Я не знал, как загладить неприятное впечатление от ее недружелюбного тона. Я подыскивал слова, чтобы нарушить тягостное молчание:
— Вам и в самом деле не хочется выпить рюмку рома?.. Надо ведь согреться…
Нам все еще ничего не подали, и мое смущение стало настолько очевидным, что он сам счел нужным заговорить.
— Знаете, нас не очень-то любят, — произнес он почти шепотом. И, так как я продолжал молчать, добавил: — Да это и не удивительно.
Мы сидели друг против друга, я — лицом, а он — спиной к буфетной стойке. Разделявшая нас темно-красная пластмассовая поверхность пустого столика как-то особенно подчеркивала всю неловкость ситуации. Я вытащил трубку и кисет с табаком. Пусть хоть руки будут заняты!
У меня была только трубка, и мне стало досадно, что я не могу предложить ему покурить. Но он, словно выждав, чтоб я подал пример, тотчас же вынул из кармана довольно измятую и наполовину пустую пачку сигарет.
— Не хотите ли сигарету? — обратился он ко мне.
— Нет, спасибо. Привык к трубке.
Я курил превосходный виргинский табак, который Франсуаза привезла мне из Америки в увесистой круглой коробке. Последние вечера, которые я провел с Франсуазой, были напоены его ароматом. Это все, что у меня осталось от Франсуазы. И потому я особенно дорожил этим табаком.
Когда он вынул сигареты, мне показалось сначала, что у него в руках синяя пачка «Голуаз». Но он положил ее на стол, и я, посмотрев внимательнее, увидел, что это алжирские сигареты «Бастос». Лично я их недолюбливаю, хоть и пробовал не раз, их привозил к нам в редакцию Ален после каждой поездки в Алжир. По его мнению, они лучше «Голуаз», и он всегда сетовал, что в Париже этих сигарет не найти.
Музыку, доносившуюся из радиоприемника, неожиданно сменил голос диктора, на все лады расхваливавшего чудотворное действие какого-то средства для выведения пятен. В это время молодой человек, стоявший у стойки, медленно развернул газету. Мне бросились в глаза жирные заголовки: «Покушение на Си Шаруфа в центре Парижа…», «Заградительные посты на вокзалах и у выездов из столицы…»…
Больше ничего прочесть я не успел, но тут же невольно взглянул с беспокойством на странного пассажира, которого усадили ко мне в машину и о котором я буквально ничего не знал. Вспомнилось, как он спросил меня, когда мы подъезжали к Сансу: «Это далеко от Парижа?»
В зале снова послышалась какая-то пошлая музыка. Официантка вышла из-за стойки, взяла поднос и подошла к нам.
— С вас сто сорок франков, — сообщила она, поставив на столик две чашки кофе и рюмку рома. На каждом блюдце лежало по два кусочка сахару. Кофе она пролила, и сахар изрядно намок.
Он полез было в карман, но я предупредил его жест.
— Оставьте, пожалуйста, — сказал я и, протянув официантке деньги, с неожиданной для самого себя злостью потребовал: — Пепельницу!
Кофе был холодный, ром неважный. Я хотел поскорее уйти, так как чувствовал, что здесь почему-то смотрят на меня подозрительно; мне не терпелось вновь испытать пьянящую прелесть быстрой езды. Когда мы выходили из кафе, я заметил, что на маленьком столике позади стойки среди вымытых стаканов и пустых бутылок стоит телефон. Меня не покидала невольная тревога, вызванная кричащими заголовками «Франс-Суар». Любопытно, что при виде телефона в моей памяти почему-то всплыло название Сент-Мену[1].
Стемнело. Площадь у собора была окутана мраком. Стоянка обрела ночной вид. И моя открытая машина выглядела сейчас
