меня за Людовика XVI!
Он, несомненно, почувствовал неприязнь, которой повеяло на нас, едва мы вошли в зал, и особенно после сообщения по радио. Но он, видимо, так часто сталкивался с подобным отношением в кафе, магазинах, поездах и метро, что старался не обращать на все это внимания.
— Видите ли, — объяснил он каким-то безучастным и немного усталым голосом, — широкая публика всех нас считает в большей или меньшей степени убийцами. «Террористами», как называет нас ваше радио. Да и вы тоже, чего только вы не подумали об этом мальчишке у бензоколонки?
Он помолчал немного, как будто ждал, что я стану оправдываться; но ведь я выразил тогда свои опасения по поводу мальчишки лишь затем, чтобы заставить моего пассажира рассказать о себе. Сейчас я ничего не ответил. Мне хотелось вызвать его на откровенность. Я внимательно всматривался в дорогу, и мое молчание казалось естественным.
— А вы, — произнес он наконец после длительной паузы, — разве сами вы тоже немного меня не опасаетесь?
Это прозвучало как вызов. Я принял его и ответил не менее зло:
— Не больше, чем вы меня! Вы воображаете, кажется, что я хочу обыскать вашу сумку?
У него хватило такта обратить мои слова в шутку.
— Я вижу, что эта проклятая сумка не дает вам покоя. Могу вас заверить: бомбы там нет.
Он явно издевался надо мной. Я был просто взбешен, главным образом потому, что он попал в цель. Стыдно в этом признаться, но мне действительно приходило в голову, что в сумке у него бомба. До чего же легко мы поддаемся игре воображения! И если я все же не очень был уверен в существовании этой бомбы, то лишь потому, что слишком уж небрежно держал он свою сумку — одними кончиками пальцев. Кто знает, может быть, и в самом деле у него там лежат всего лишь рубашки и носки?
Когда я сознаю, что не прав и мне нечего возразить, я начинаю упрямо смотреть в одну точку, и друзья мои часто упрекают меня в этом, говоря: «Жорж опять дуется». Я действительно дулся и отчаянно гнал машину в полной темноте.
Шоссе полого поднималось по небольшой долине. Дорожные знаки показывали поворот на Алезию, которую когда-то прославил Верцингеторикс. Но у меня не было никакого желания думать о сражениях галлов. Мысли унесли меня к иной Алезии, к парижской улице близ церкви Святого Петра на Монруже и к маленькому рынку на Орлеанской улице. Я с нежностью вспомнил свежие пучки редиски, которые мы недавно воскресным утром купили там с Франсуазой. Стояла прекрасная погода. Держа за ручку большую плетеную корзинку, мы шествовали по асфальту в сандалиях так же беззаботно, как на пляже в Сен-Тропезе…
Мы проехали Позанж, затем Вито. Я все еще думал о Франсуазе. Почему я покинул ее? Она была бы сейчас со мной, рядом в машине. Она рассказывала бы о Нью-Йорке, где жила прежде, или о Блэзе Сандраре, которого хорошо знала, или о дядюшке Фредерике, который умел шить на швейной машине. Нам было бы очень весело! Так нет же, вместо этого я обречен отныне возить каких-то враждебно молчаливых незнакомцев.
Мы ехали не спеша, в полном молчании. Дорога проходила по песчаной равнине, вдоль большого искусственного озера, окруженного рощами. Легкий ветерок рябил черную гладь воды. Пейзаж стал более суровым и более величественным. Мы поднимались все выше, покидая узкую долину реки Бренн, которая вьется между Лангрским плато и предгорьями Морвана. По каким-то едва уловимым приметам — в листве деревьев, в прозрачном свечении неба, в работе мотора — я начинал ясно ощущать, что дорога идет на подъем. Ничто меня так не увлекает во время поездок, как смена высоты. С давних пор, со времени моих первых путешествий по Франции, я мечтаю поставить на своей машине альтиметр. Ведь ставят же альтиметры на самолетах!
Неожиданно начался спуск, и я искренне сокрушался, что так и не знаю, какой высоты мы только что достигли. Я особенно сожалел об этом потому, что, помнится, еще в шестом классе на уроках географии этому незаметному перевалу придавалось особое значение: на желто-зеленой карте Франции он обозначал водораздел между Ла-Маншем и Средиземным морем; мы покинули бассейн Сены и въезжали в бассейн Роны. Это следовало отпраздновать.
— Внимание, — объявил я своему пассажиру, — мы начинаем пикирующий спуск.
От моего дурного настроения не осталось и следа. Я перевел рычаг в нейтральное положение и выключил зажигание. Ночь наполнилась необыкновенной тишиной. Были слышны лишь посвистывание ветра вокруг кузова и тихая музыка шин. Машина, точно с нее сбросили сто тонн, набрала скорость и помчалась вниз по склону со стремительностью сокола. Не обращая внимания на встречные машины, в которых ехали крестьяне после приятного вечерка в Дижоне, и ловко маневрируя, я посылал машину то на правую, то на левую сторону шоссе, как можно лучше используя склон и срезая повороты. Ночь была такая ясная, что я мог бы даже выключить фары. Мы неслись вниз, точно по воздуху, среди огромных деревьев, и казалось, силы земного притяжения для нас не существует. Чудесное ощущение! Я готов был мчаться так до самого Средиземного моря, вместе со всеми большими и маленькими речками.
— Э-гоп! Летим! — весело кричал я, поворачивая руль, а мой спутник изумленно глядел на мое ребячество.
Великолепный спуск. Хотя, пожалуй, чересчур короткий. И я с сожалением включил мотор, когда мы оказались в долине Уш, на ровной дороге. К тому же я был раздосадован, что опять наткнулся на Бургундский канал, пробравшийся сюда бог знает как.
— Сколько вам лет? — внезапно спросил он.
— Двадцать девять.
— В армии служили?
— Да.
— В Алжире?
— Нет.
И все. Но столь бесцеремонный допрос удивил меня. О чем думает он, когда мои собственные мысли бродят по ночным дорогам? Какие важные проблемы занимают его даже здесь, в долинах Кот-д’Ор? Я уже понял, что он считает нас всех до единого своими врагами. Но на каком основании он принял меня, лично меня, за человека, который с оружием в руках усмирял арабские деревни? Вообще-то мне повезло: я служил в Германии и ни в малейшей степени не чувствовал себя повинным в том, что происходило в Алжире. Следовало дать ему это понять.
— Я был прикомандирован к отделу печати в Берлине. Моя работа заключалась в чтении прессы. Я жил в небольшой загородной вилле. У меня был огромный черный «ДКВ» и молодой шофер-блондин. Это была роскошная жизнь…
Я не решился рассказать ему о самом приятном берлинском воспоминании — о
