Ну, дает дед!
Из другой комнаты донесся храп.
— Зачем тебе?
— Я прошу ответить, это важно.
— Да одна я, совсем одна, дедушка.
(В конце концов, этот Арик — всего лишь случайный партнер для секса.)
— Ты не врешь?
— Сказать по правде, у меня тут девушки из ансамбля Зигфрида, — попыталась я пошутить. — Все до одной.
Девушки Зигфрида были любимыми девушками деда. Давно, когда бабушка Йона еще приглядывала за ним, он, скрываясь от нее, рассматривал в старых журналах фотографии этих стройных девушек, которые, подняв ногу под углом, идеально обнажавшим стройное бедро, улыбались вечности.
— Что мне делать? Скажи мне — что? — в его голосе слышалось отчаяние.
— Что тебе нужно, деда?
— Мне нужен твой отец, но если он в Париже… Это плохо, не гут.
— Может, поговоришь с тетей Рут? — Пустое. Ни малейшего шанса, что он захочет говорить со своей старшей дочерью. Он любил Рут, как опытная мышь любит сыр в мышеловке. Издали и недоверчиво.
— Рут, — гневно выдохнул он. — Что ты выдумываешь, траут (дорогая)! Нет, только не Рут! Что же мне махен?
— Ты пугаешь меня, деда! Хочешь, я приеду к тебе?
— Ну, хорошо… — он странно вздохнул, — да, приезжай. Но шнель, Габи, зеер шнель!
Когда дедушка волнуется, он путает иврит с немецким. Хоть дед и приехал в Страну давно (аж в начале тридцатых годов, когда нацисты еще не шагали по улицам его Вены), немецкий язык всё еще жив в нем. Здесь прошла его молодость, иврит — язык, с которым он взрослел, на котором учился. «Я влюбился в иврит, — говорил он. — С его помощью я делал своих детей, у меня внучка ругается на иврите, но думать — это я могу только по-немецки». Он хорошо запомнил не только язык. Австрийские колбаски кнак вурст издающие треск, когда их кусаешь, и пирожные занекухе и биненштих он тоже помнил очень хорошо…
— Габи! Ты кумен? Битте! (Ты приедешь? Пожалуйста!) — Дедушка не отступал.
На меня тучей навалилась усталость.
— Сейчас четверть четвертого, дедушка, — попыталась я отвоевать остаток ночи. — Если это не срочно, я подскочу к тебе утром, хорошо?
— Нет! Это невозможно, ты должна приехать сюда сейчас же, только шнель! — быстро прошептал он, глотая слова, будто опасался, что силы зла расположились вдоль линии, соединяющей его лабораторию в Герцлии и дом моего отца в Рамат а-Шароне, и подслушивают.
— Битте, — умоляюще пробормотал он, — ты нужна мне здесь. Сколько времени тебе нужно, чтобы приехать?
Чтобы мой дед умолял?!
— Ты плохо себя чувствуешь, дедушка? Позвонить доктору Бергеру?
Он помолчал, как будто считал себе пульс, потом сказал:
— Ну, нет, всё в порядке, я в порядке. Но кое-что здесь нужно привести в порядок.
Если не дедушка, то, может быть, это его вечный спутник Якоб-Газета? Так или иначе — я решила ехать и стала шарить в поисках туфель и одежды, которую мы с Ариком разбросали в порыве страсти тремя часами раньше.
Я даже предположить не могла, что, как только выйду из дома, земля начнет трескаться у меня под ногами, угрожая разинуть пасть и обнажить то, что годами хранилось в тайне.
2
Дедушке Максу 85 лет, и он до сих пор в здравом и светлом уме, очень сильный и умный. Мы с Лиором называли нашего мощного деда «Макс-маг». Если он попросил приехать шнель, значит надо ехать очень шнель. Шесть минут — и я уже одета, обута и готова.
Я остановилась на пороге дома, отразившись в большом зеркале напротив двери. Знала, что дед окинет меня взглядом и проворчит, что я слишком худа, попросит отрастить обратно косы и не ходить остриженной, как подросток.
«Габриэла!» — призвала я себя к порядку.
«Что?»
А вдруг его связали? Вдруг в дом проникли взломщики, и тебе придется вызволять его из лап похитителей? Тебе сейчас прическа важна?! Соберись! У Филиппа Марло был пистолет, у мисс Марпл — мясницкий нож. Так не отправляются на ночное приключение!
Я вернулась и пошарила в папином ящике с инструментами. Вытащила из беспорядочной груды тяжелый молоток и ржавую отвертку, захватила из кухни зубчатый нож и взяла недавно купленную новую игрушку — цифровой фотоаппарат, чтобы запечатлеть каждую деталь. Для порядка. Кто знает, что там творится! Всё это я спрятала в большую матерчатую сумку.
По пути к выходу я бросила последний взгляд на Арика. Его совершенное тело, которое так хорошо ласкало меня, покоилось на двуспальной кровати. Арик — поистине достойный представитель мужского племени. Поколебавшись, не оставить ли ему записку типа «Подожди меня здесь. Продолжим начатое» или «Будь готов — я вернусь!», я отказалась от этой затеи. Захочет — останется. Не захочет — уйдет.
Когда я, наконец, вышла из дому, было без двадцати четыре. В этот призрачный час — если не обращать внимания на светофоры — поездка из Рамат а-Шарона до промзоны на границе Тель-Авива и Герцлии занимает десять минут.
Декоративные перечные деревья бросились ко мне из темноты, неистово размахивая тонкими ветками. Наконец-то зимний ветер! Может быть, он подхлестнет облака и нашлет на нас зиму. Конец ноября — а еще не упало ни капли дождя.
Мне показалось, что от стены отделилась черная тень. Я замерла. Это просто куст, раскачиваемый ветром! Нервы ни к черту! Я лихорадочно набрала номер на мобильнике. Хотела вновь услышать дедушкин голос, попытаться успокоиться. Надеялась, что, когда он узнает, что я уже еду к нему, окажется, что, в общем-то, всё в порядке. Что это была ложная тревога.
Но дедушка не отвечал.
Я запаниковала.
В голове у меня с бешеной скоростью проносились картины, одна страшнее другой. Мориц, жуткий пес Якоба, растерзал какого-нибудь важного пуделя; три взломщика проникли в дом и угрожают жизни дедушки — в эту самую минуту один из них приставил ему нож к горлу и требует выдать секретную формулу порошка; сбылось гневное пророчество бабушки Йоны — с Газетой случился приступ буйства, и сейчас он убивает дедушку, режет Морица, танцует с ящерицами, запускает в воздух летучих мышей…
Я обязана быть там! Спасти то, что осталось от моей семьи! Может, надо позвонить в охранный центр, — подумала я в отчаянии. Может, это последний шанс его спасти! Но в глубине души я знала, что нет ни взломщиков, ни ножей, и не охрана спасет дедушку… Он потребовал, чтобы я приехала. Если я позвоню в охрану, которую папа ему организовал, дедушка всё будет отрицать, выставит их в шею и сорвет злость на моем бедном папе.
С тех пор, как не стало бабушки Йоны, папа заботился о дедушке, как о безответственном ребенке. Даже за несколько минут до того, как за ним закрылись стеклянные двери наркологической клиники имени Иегуды и Мирьям Медобоевых, его не оставляло беспокойство о дедушке. «Прошу тебя, Габи, присмотри за отцом, — в тысячный раз говорил он. — Я себе не прощу, если с ним что-то случится именно тогда, когда я там».
«Мы это уже обсуждали, папуля, всё будет в порядке. Да и что может случиться? Ты должен сейчас подумать о себе. С дедушкой всё будет в порядке» — успокаивающе повторяла я.
Он погладил меня по волосам: «Бедная моя! Всё на тебе, все мы, то есть, те, кто остался…»
«Не преувеличивай! — попыталась я усмехнуться. — И не забывай о тете Рут…»
Он презрительно фыркнул. «Тетя Рут! Она и ресницами не пошевелит ради него, эгоистка такая!»
Пусть уж лучше злится, чем жалеет себя!..
Еще и еще раз я пообещала ему заботиться о дедушке. Ясное дело! Я готова была ему всё пообещать. Только бы, наконец, вошел туда, где прочистят трубы его отчаяния, уменьшат боль, где ему дадут надежду еще на год или два. Если бы он попросил, я бы пообещала ему читать старушке Бой вслух биографию Сталина! Пусть только запишется, наконец, у приемной стойки и отдаст себя в их руки. Бедный мой папа! Этот мир для него слишком сложен …
Я захлопнула калитку перед грустными глазами старушки Бой. Она, конечно, рассчитывала на ночную прогулку. Я протянула руку и утешительно погладила ее. Пока парень на подушке проснется, я уже вернусь, готовая к утренним ласкам, — утешила я и себя тоже. Бой залаяла, и ей тут же ответил целый хор. Все соседские собаки проснулись.
Легкое нажатие на брелок старого папиного «форда» — и битая машина отозвалась преданным свистом. В путь! В старую лабораторию.
Старая лаборатория — это большое ненадежное на вид каменное строение посреди большого запущенного участка, с давних пор принадлежащего деду. Время от времени он получал официальные письма с требованиями разрушить эту дряхлую опасную постройку. Иногда ему угрожала мэрия Герцлии, иногда — Тель-Авива. Два органа власти никак не могли договориться, кому из них принадлежит эта территория.
Папа умолял дедушку продать этот участок, реализовать имущество. После того, как не стало его Голубки[1], дедушка терпел одни убытки от своего бизнеса. Но старик стоял на своем. «Не переживай, — отвечал он папе, подмигивая мне. — Для чего же я дожил до таких лет, если не для того, чтобы делать, что мне хочется? Ничего со мной не случится, я и так живу в подарок».
