120 номеров в девяноста обложках. Лучшего историко-искусствоведческого журнала ни в России, ни в других странах, ни до «Старых годов», ни после не выходило. Журнал был безупречен не только по содержанию — его полиграфическое исполнение не может не вызывать восхищения. Печатались «Старые годы» в типографии «Сириус».
В отличие от других журналов, в «Старых годах» никогда не печатались материалы о сиюминутном, спорном, новомодном. Их страницы заполнялись описаниями предметов искусства талантливейших мастеров. «Старые годы» формировали золотой фонд русской и мировой культуры, их авторы излагали фрагменты истории русского и мирового искусства. Весомый вклад в этот сложный процесс сделан Н. Н. Врангелем. Статьи, принадлежавшие его перу и помещенные в «Старых годах», украшали журнал, создавали его лицо.
Николай Николаевич опубликовал в «Старых годах» сорок семь сообщений и двадцать три крупные статьи, две из них и составили основу этой книги. В июле, августе и сентябре, когда большинство читателей журнала находилось вне города, «Старые годы» не выходили, но в конце сентября подписчики получали строенные номера. Они, как правило, были тематическими; в 1910 году тройной номер назывался: «Старые усадьбы. Очерки русского искусства и быта». Его открывала статья признанного знатока русской усадьбы Н. Н. Врангеля «Помещичья Россия». Именно эта статья легла в основу доклада А. Ф. Кони, произнесенного в Императорской Академии наук при выдвижении журнала «Старые годы» на награждение его редакции золотой медалью А. С. Пушкина. Решением Императорской Академии наук 15 марта 1911 года состоялось вручение Пушкинской медали.
«Старые годы» сыграли заметную роль в жизни Н. Н. Врангеля; в нем не он один печатался и влиял на выбор публикуемых материалов. В число постоянных авторов журнала, в его актив входили такие выдающиеся историки, искусствоведы, музейные деятели, как В. Я. Адарюков, A. Н. Бенуа, П. П. Вейнер, В. А. Верещагин, И. Э. Грабарь, А. Н. Кубе, В. Я. Курбатов, Е. Е. Лансере, Э. К. Липгарт, Н. П. Лихачев, B. К. и Г. К. Лукомские, С. К. Маковский, П. П. Муратов, А. А. Ростиславов, П. П. Семенов-Тян-Шанский, П. К. Симони, Н. В. Соловьев, А И. Сомов, П. Н. Столпянский, С. Н. Тройницкий, А. А. Трубников, А. Е. Фелькерзам, В. А. Щавинский, П. Д. Эттингер, С. П. Яремич и другие. Постоянное сотрудничество с ними было хорошей школой. Все они, включая Врангеля, составляют гордость русской культуры.
Не следует думать, что жизнь Николая Николаевича складывалась лишь из утомительных вояжей по пыльным провинциальным дорогам, устройства выставок, занятий в ученых комиссиях и написания трудов. Приведу отрывок из воспоминаний Г. К. Лукомского, где он пишет о 1912–1914 годах, когда, по его свидетельству, Врангель коротал ночи с поэтами Ахматовой, Гумилевым, Кузминым, художником Судейкиным и артистами «Бродячей собаки»: «Он умел соединить деловитость и самые серьезные свои научные интересы с близостью к крайне левой богеме и мог так же долго беседовать с председателем археологической комиссии, как и с руководителем „Ослиного хвоста“, „Бубнового валета“, врачом и статским советником и одновременно футуристом — русским Маринетти — Н. Н. Кульбиным. Действительно, интерес его к людям самого разного миросозерцания был необычен и был того же порядка, который характеризовал собою гениальность, с которой подходил, например, Пушкин к людям, событиям и эпохам, интересовавшим его. Являлось почти загадкой для всех, знавших Врангеля: когда, в сущности, он работал? Его видели на всех балах, премьерах, в вернисажах, в заседаниях, в любительских спектаклях и задавали ему вопрос: когда же он пишет свои книги, работает в библиотеках и архивах? А между тем плоды его деятельности были обильны и значительны: появлялись книги за книгами, он писал много серьезных статей, предисловий к каталогам выставок, организовал ряд выставок картин, которые требовали громадной работы, а главное — затрат времени, например „Ломоносов и Елизаветинское время“, или спектакли в доме графини Шуваловой. Ведь он у всех на виду и ведет светский, и даже богемный образ жизни, ложась нередко спать лишь поутру, а в июне, когда наступают белые ночи, он, зачарованный их красотой, конечно, нередко проводил их на Островах, в прогулках у Елагина дворца, или в „Вилле Родэ“ на Крестовском» (находилась в Новой Деревне. — Ф. Л.)[11].
Николай Николаевич любил жизнь, любил время, в которое жил, и вовсе не вздыхал по «галантному» XVIII веку. Он превосходно понимал, что новая, изменившаяся жизнь требует иного, соответствующего ей искусства, способного запечатлеть внешние и внутренние ее свойства. Он понимал, что всякое современное искусство покоится на прежнем, традиционном, что искусство старых мастеров следует изучать кропотливо, с особой бережливостью относиться к их творениям. Если не сохранять и не изучать искусство старых мастеров, то остановится развитие нового искусства. Для сохранения искусства старых мастеров требуется его популяризация.
Возможно, Врангелем двигала врожденная склонность к популяризации достижений прошлого, возможно, таким он видел свой долг перед родиной. Осознанное понимание величия государства, величия населяющего его народа немыслимо без знания прошлого. Своими многочисленными историко-искусствоведческими трудами, написанными превосходным ярким языком, позволявшим проникнуть в описываемую эпоху, оказаться в ней, ощутить ее, он вселял в читателя гордость за Россию, за ее народ. В первые дни войны Николай Николаевич прекратил занятия искусством и отдал себя в распоряжение Красного Креста. Около года он метался по прифронтовым лазаретам, госпиталям, что-то доставал, организовывал, чего-то добивался. «Врангель скончался, — писал А. Н. Бенуа, — находясь во время Первой мировой войны в качестве добровольца на санитарном фронте, от острого воспаления почек. Произошло это далеко от Петербурга, и весть об его кончине поразила всех своей полной неожиданностью. Но мне кажется, что сам он чувствовал в себе того гложущего червя, который так рано подточил его физические силы. Именно этим сознанием своей ранней обреченности можно объяснить то, что Врангель находился всегда в состоянии чрезвычайной возбужденности, какой-то спешки; его точно что-то нудило торопиться, чтобы успеть все сделать, что он себе наметил. Что-то тревожное и беспокойное было в его взоре, что-то особенно порывистое в движениях. А может быть, подгоняло его и то чувство, которое руководило, но в темпе менее „ударном“ и мной, и некоторыми нашими друзьями, т. е. ощущение близости конца всей той культуры, продуктом которой мы были сами и служить на пользу которой мы считали своим радостным долгом. В этом отношении судьба оказалась милостива к Врангелю — она не дала ему увидеть всю „мерзость запустения“ и крушение всего