— Принеси мое манто, — говорит она мужу немного погодя. — Становится холодно.
Он тут же поднялся.
Она даже головы не повернула и заговорила со мной так, будто просто заказывает что-то, а я почтительно стою у нее за стулом и отвечаю ей в тон.
— От Копчушки вести есть? — спрашивает.
— Я получил от него одно или два письма, ваша светлость, — отвечаю.
— Брось ты это, — говорит она. — Меня уже тошнит от «вашей светлости». Говори на нормальном языке — мне теперь нечасто случается его слышать. Ну и как он там?
— Да вроде неплохо, — ответил я. — Пишет, что открыл гостиницу, которая дает стабильный доход.
— Хотелось бы мне стоять рядом с ним за стойкой бара!
— А что, вам не нравится ваша жизнь?
— Похоже на похороны, только без покойника, — отвечает она. — И поделом мне, конечно, за то, что была такой дурой.
Тут вернулся маркиз с ее манто; я сказал: «Сертенман, мадам»,[1] — и исчез.
После этого я часто видел ее в «Савойе», и, если возникала такая возможность, она перекидывалась со мной парой слов на привычном ей языке, однако мне иной раз становилось не по себе при мысли, что кто-нибудь может ее услышать.
Потом я получил еще одно письмо от Копчушки. Он написал, что приехал в Лондон в отпуск и остановился в гостинице «Морлис»; приглашал в гости.
Он не слишком изменился, разве что потолстел немного и приобрел еще более преуспевающий вид. Понятное дело, мы заговорили о ее светлости, и я передал ему ее слова.
— Странные создания эти женщины! — сказал он. — Сами не знают, что им нужно.
— Да нет, они прекрасно знают, что им нужно, но только после того как все получают. Откуда же она могла знать, каково быть маркизой, пока ею не стала?
— Жаль, — сказал он и задумался. — Я-то полагал, что это как раз для нее. Я и собрался-то сюда только затем, чтоб взглянуть на нее и удостовериться, что для нее все сложилось как нельзя лучше. Выходит, и не следовало мне приезжать.
— А сам ты еще не подумывал о женитьбе?
— Конечно, подумывал. Когда человеку за тридцать, уж поверь мне, скучно живется без жены и детишек. А донжуан из меня никакой.
— Ты вроде меня, — говорю я. — Поработать весь день, а потом сесть с трубкой у камина — ничего другого мне и не нужно. Ты вскорости найдешь себе кого-нибудь по душе.
— Нет, не найду. Я встречал женщин, которые бы мне подошли, но после нее мне никто не нравится. В этом я похож на аристократов, что приезжают к нам: их с детства приучали к рису а-ля финансьер и тому подобному, так какой уж им теперь бекон с овощами.
Я намекнул ей кое о чем, когда в следующий раз увидел у нас, и однажды рано утром они вроде бы случайно встретились в Кенсингтон-Гарденс. Что они там сказали друг другу, я не знаю, потому что он в тот же вечер уплыл в Африку, и, поскольку случилось все это в конце сезона, ее светлость я тоже долго не видел.
Когда же я опять ее увидел — в отеле «Бристоль» в Париже, — она носила траур по своему мужу-маркизу, скончавшемуся восемь месяцев назад. Он так и не дожил до герцогского титула — малыш оказался крепче, чем предполагали, и никак не хотел умирать. Так что она осталась всего лишь маркизой, и состояние ее, хотя и немалое, ничего выдающегося собой не представляло, сущие пустяки для этих аристократов. Меня послали ее обслужить, так как она потребовала официанта, который говорил по-английски. Она определенно обрадовалась, увидев меня, и мы поболтали.
— Что ж, надо полагать, ты теперь скоро встанешь за стойку бара в Кейптауне? — спрашиваю я.
— Думай, что говоришь, — отвечает она. — Как может маркиза Эплфорд выйти замуж за хозяина гостиницы?
— А почему же не может, если он ей нравится? Какой смысл быть маркизой, если нельзя делать того, что хочется?
— В том-то и дело, что нельзя, — сердито отрезала она. — Это нечестно по отношению к семейству покойного мужа. Я тратила их деньги, да и теперь трачу. Они меня не любят, однако я не могу сказать, что опозорила их. У них тоже есть чувство собственного достоинства, как у меня.
— Почему бы тебе не отказаться от этих денег? — спросил я. — Они будут только рады, я слышал, они не из богатых.
— Как можно? — воскликнула она. — Это пожизненная рента. Пока я жива, я должна ее получать, и, пока я жива, я должна оставаться маркизой Эплфорд.
Она доела суп, отодвинула тарелку. И еще раз, словно для себя, повторила:
— Пока я жива. — А потом вдруг добавила: — Но ей-богу, а почему нет?
— Что — почему нет? — спрашиваю я.
— Да так, ничего, — отвечает она. — Принеси мне телеграфный бланк, да поскорее.
Я принес ей бланк, она написала телеграмму и тут же отдала ее портье, а покончив с этим, снова уселась за столик и закончила обед.
Со мной после этого держалась немного холодно, и я рассудил, что лучше не навязываться.
Наутро она получила ответ, очень разволновалась и во второй половине дня отбыла. А следующее известие о ней я почерпнул из газетной заметки под заголовком «Смерть маркизы Эплфорд. Печальный несчастный случай». Там говорилось, что она поехала кататься на лодке по какому-то итальянскому озеру в сопровождении одного только лодочника. Налетел шквал, и лодка перевернулась. Лодочник доплыл до берега, но свою пассажирку спасти не сумел, и даже тело ее не удалось найти. Газета напоминала читателям, что погибшая — урожденная Кэролайн Тревельян — в прошлом знаменитая трагическая актриса, дочь известного судьи в Индии.
Из-за этой новости я два дня ходил мрачный. Я знал маркизу, можно сказать, с детства и всегда интересовался ее судьбой. Глупо, конечно, но гостиницы и рестораны отчасти потеряли для меня интерес, потому что я лишился надежды как-нибудь встретить ее в одном из них.
Из Парижа я переехал в Венецию и нашел работу в небольшой гостинице. Жена моя считала, что мне не мешает немного подучить итальянский, а может, ей просто самой хотелось пожить в Венеции. Это одно из преимуществ нашей профессии: можно поездить по свету. Ресторанчик был из второсортных, и как-то вечером, аккурат перед тем, как зажигают лампы, я присутствовал в зале один и уже собрался почитать газету, как слышу, отворяется дверь.
И что же вы думаете? Я обернулся и увидел ее, входящую в зал. Обознаться я не мог — у таких женщин двойников не бывает.
Я сидел с вытаращенными глазами, пока она не подошла ко мне совсем близко, и я воскликнул:
— Морковка! — Это прозвище почему-то первым пришло мне в голову.
— Она самая, — отвечает она и садится за столик напротив меня. И тут как расхохочется.
Я не мог сказать ни слова, не мог пошевелиться, так ошарашило меня ее появление, и чем испуганнее я выглядел, тем громче она хохотала, пока наконец не вошел Копчушка. Он никак не тянул на призрака. Наоборот, вид у него был такой, как будто он поставил на выигрышный номер.
— Ого, да это Генри! — говорит он и хлопает меня по спине с такой силой, что я моментально прихожу в себя.
— Я слышал, ты умерла, — говорю я, все еще таращась на Морковку. — Прочитал в газете: «Смерть маркизы Эплфорд».
— Так и есть, — отвечает она. — Маркиза Эплфорд умерла, и слава Богу. Я миссис Кэп Кит, она же Морковка.
— Помнишь, ты говорил, что я скоро найду себе кого-нибудь по сердцу? — спрашивает меня Копчушка. — И, ей-богу, ты не ошибся. Я нашел. Все ждал, пока встречу кого-нибудь, кто мог бы сравниться с ее светлостью, и, боюсь, долго бы мне пришлось ждать, если бы не наткнулся на нее. — Тут он берет Морковку под руку, точно так же, помнится мне, как в тот день, когда он впервые привел ее в кофейню. И, Господи, как давно это было!
Так кончается одна из тех историй, что рассказывал мне официант Генри. По его просьбе я заменил настоящие имена героев вымышленными. Генри говорит, что «Кэп Кит», кейптаунская первоклассная гостиница для семейного отдыха и коммерсантов, существует по сей день и хозяйка ее та же — все еще очаровательная рыжеволосая женщина с прекрасными глазами, которую можно принять за герцогиню, пока она не открывает рот: выговор по-прежнему слегка отдает Майл-Энд-роуд.
Примечания
1
Certainement, madame — несомненно, мадам (фр.).
