Елена Николаевна включила один из каналов, транслировавших программы на английском языке. Она частенько садилась смотреть эти программы, поскольку считала, что должна быть в курсе всего, что делается в мире, однако ей никогда не удавалось досмотреть до конца хотя бы одну — так трудно было вслушиваться в иностранную речь, чтобы уловить смысл, и так сладко дремалось под ее монотонное звучание. Вот и сейчас Елене Николаевне хватило нескольких минут, чтобы впасть в полусонное состояние. Она то приоткрывала глаза, то снова закрывала их, покачивая головой, будто подтверждая верность сказанного телевизором.
Неожиданно диктор завел разговор о России, причем о российской периферии, и Елена Николаевна навострила ухо. Когда вдруг заговорили о ее городе, она удивленно открыла глаза.
«Тот факт, что люди здесь живут в условиях, совершенно неприемлемых для цивилизованных стран, можно было бы объяснить и первобытной дикостью и отсталостью местного населения, — тараторил ведущий, не давая Елене Николаевне ухватить и проанализировать всю фразу; Лузина едва успевала улавливать смысл. — Россия до сих пор местами напоминает непроходимый лес, обитатели которого живут по звериным законам. Постоянная борьба за существование, за удовлетворение элементарных потребностей озлобила россиян, сделала их безжалостными, безразличными к чужим страданиям. И в этом городе, откуда мы ведем наш репортаж, никому — ни властям, ни рядовым жителям — нет дела до малоимущих, инвалидов, стариков. Мы побывали в больницах этого города и везде видели лишь разор и разруху, сталкивались с равнодушием персонала. И несмотря на эту неприглядную картину, многие здесь умудряются выздоравливать, — отчаянно острил ведущий, а Елена Николаевна возмущалась: „Да как он смеет, этот зажравшийся?“ — И это скорей вопреки, чем благодаря. Однако именно здесь, в этом городе, мы обнаружили, — ведущий вдруг коротко хохотнул, — некое исключение из правил — волонтера, юную студентку одного из местных университетов, которая бесплатно работает здесь санитаркой. Интересно, что именно побуждает ее чуть ли не каждый вечер приходить сюда?»
На экране появилась пожилая санитарка, и Елена Николаевна, перевела дух: ей больше не нужно было напрягать мозги, поспевая за скороговоркой ведущего.
Санитарка, по старушечьи подперев щеку, принялась рассказывать про какую-то Машу, которая добровольно возложила на себя обязанности ухода за тяжелобольными и умирающими. Санитарка вздыхала, рассказывая о подвигах Маши, а Елена Николаевна с умилением слушала ее, тихонько приговаривая: «Вот вам, буржуи зажравшиеся! Вот вам!» — и гордясь русской Машей, которая заставила надменных англичан удивиться. Она вдруг вспомнила «Выстрел» Пушкина и слова Сильвио, брошенные графу: «Довольно, я видел твое смятение!» — и блаженная улыбка посетила ее лицо. А санитарка тем временем рассказывала о том, как русская Маша обмывает покойников, как в одиночку, поскольку никто здесь за зарплату санитарки не желает этого делать, отвозит их на каталке в морг по подземному коридору. Ведущий вдохновенно переводил слова санитарки и, когда речь пошла о каталке с трупом и подземном коридоре, ввернул-таки словцо: назвал героическую девушку русским Хароном.
Наконец санитарка исчезла, и на экране появился зажравшийся буржуй с микрофоном и скромно стоящая рядом с ним русская Маша.
И Лузина вскочила на ноги. Из телевизора на нее испуганно глядела Семенова и, как всегда, лепетала что-то невразумительное. И вдруг Елену Николаевну обдало холодом: по спине побежали мурашки. Так вот в чем дело! Значит, тот сладковатый, неприятный, пугающий запах, исходящий от Семеновой, это запах… Она вдруг зажмурилась, сжала кулаки и заскрипела зубами.
— Да как она посмела! — возопила она.
А Семенова тем временем, отчаянно смущаясь и путаясь, продолжала отвечать на вопросы корреспондента. Говорила что-то о сострадании и помощи другим людям, о том, что она просто обязана помогать людям, поскольку ей самой все всегда помогали, и о том, что очень важно, когда ты хоть кому-то нужен, хотя бы и безнадежно больному, умирающему человеку. Потом вдруг осмелела и заговорила о том, как ее тут, в больнице, очень любят и ценят, как всегда угощают ее ужином, а утром, когда она уходит после смены на учебу в университет, кормят кашей. И что в университете все заботятся о ней, пытаются научить ее, хотя она не очень способная студентка, даже совсем неспособная. И если бы не замечательные университетские преподаватели, которые отдают ей, неумехе, всю свою душу, все свои знания, она бы просто не смогла учиться. Особо ей хотелось бы выделить преподавательницу английского языка, Елену Николаевну Лузину, которая сразу увидела ее, самую слабую на курсе, и безотлагательно и с энтузиазмом взялась за ее обучение…
Лузина не могла оторвать глаз от экрана. «Это невозможно! Как можно показывать эту мокрицу по телевизору?! Неужели такой можно восхищаться? Неужели этот ухмыляющийся англичанин не видит, не понимает, кто перед ним?! Да нет же: и видит и понимает, что эта Маша Семенова всего лишь недоразумение, ничтожество, жалкое насекомое! Ее даже дурой не назовешь! Слишком велика честь! Просто это такая игра цивилизованных людей: найти какую-нибудь неведомую каракатицу и предъявить ее миру!»
Задыхаясь от этой возмутительной несправедливости, Елена Николаевна все еще смотрела на экран. Не то от душившей ее ярости, не то от изумления что-то стало происходить с нею: она почему-то вспомнила себя, школьницу, с пластинками на зубах, которых она тогда совсем не стеснялась. Леночка тогда еще не боялась произвести на окружающих плохое впечатление и часто мечтала вслух — о чем-нибудь глупом, смелом и совершенно неосуществимом. Как это чудесно — всерьез верить, что завтра возьмешь и запишешься в геологический кружок и летом уедешь путешествовать в такие места, где до тебя не ступала нога человека. А еще можно устроиться поваром на судно дальнего плавания: целый год в море — это так страшно и интересно!
Утром у той Леночки была одна мечта, а вечером — уже другая, и это было даже хорошо. Только много лет спустя она вырастила в себе непомерное самолюбие, заслонившее от нее весь мир, кроме одной прямой и понятной дорожки, которая казалась единственно правильной, и стала считать, что ее место в жизни обязательно должно быть достойным: теплым, удобным, хорошо оплачиваемым, комфортным…
А тогда мир еще не представлялся ей подлым и вероломным, непременно готовящим Леночке всякие гадости. И глаза у нее тогда, наверное, были другими: может быть, вдруг озарило Елену Николаевну, даже такими, как у этой Семеновой…
Елена Николаевна заглянула в зеркало: оттуда на нее смотрели злость и обида. И Лузина внезапно сделала открытие: именно эти чувства уже давно руководят всеми ее поступками. Она изменяла мужу в ответ на его измены, она подсиживала коллег, которые были талантливее ее, а на своих учениках вымещала бесчисленные обиды на неудавшуюся жизнь. Елена Николаевна не могла припомнить ни одного светлого дня за последние несколько лет: каждый день приносил ей только зависть, разочарование, усталость. Она все смотрела и смотрела в зеркало, словно хотела увидеть там еще что-то, что могло бы оправдать ее жизнь.
Но там больше ничего не было.
