Так и я. Мысленно пообещал себе непременно показаться, вернувшись в город, дружку-психиатру, а сам с замиранием продолжил беседу.
Независимо от того, представлял ли собой старикан физическое явление или же существовал исключительно в моем мозгу, кое-какие выводы из его речей прямо-таки напрашивались. Было уже, к примеру, ясно, что передо мной отнюдь не историческая ипостась Стеньки Разина, а именно фольклорная, хотя еще поди пойми, которая из них хуже.
– Степан Тимофеевич! Я ведь это все у Садовникова читал…
– Садовников?.. – озадаченно переспросил он. – Чавой-то не помню…
– Да как же вам его помнить!.. – вскричал я, истово прижимая к голой груди влажную одежку. – Он аж через двести лет родился после того, как вас… на Красной площади… ну… четвертовали…
– Четвертовали, да не того… – зловеще усмехнулся старик. – Четвертовали они… Мне Богом суждено до последнего дня клады хранить да от змеев страдать… Ну и чаво он? Этот твой Садовник…
– Книжку издал, – растерянно сказал я. – «Сказки и предания Самарского края». Песню про вас сочинил… «Из-за острова на стрежень…»
– А-а… – смягчился, покивал. – Песню слыхал… – вздохнул и добавил сокрушенно: – Раньше-то ее чаще играли…
– Так что у вас на самом деле вышло? С девушкой этой…
– С которой?
– Ну… чья голова…
А сам подумал: во даю! Допытываться у легенды, как оно все было не по легенде, – до такого еще додуматься надо!
– С девкой-то? – Совсем закручинился старик, брови свесил. – С девкой оно, конечно, все поиначе… Иду энто я в ту сторону, куды атаман велел, а сам мамыньку с тятенькой споминаю. Не стерпел – заплакал. Малой был ишшо… Тут она. Я слезыньки-то утер, говорю: «Здравствуй, красна девица, перва моя встреча!» Шапку снял, перекрестился, вынул сабельку из ножны…
– «Взвилася могучая рука с вострою шашкой кверху…» – в восторге подхватил я, вспомнив, как там дальше.
Оказалось, не так.
– Ага… – враждебно отозвался старикан. – Взвилася она там! Развилася… Гляжу на нее, на девицу эту – и не жалаю в разбойники. К мамыньке с тятенькой жалаю…
– Ну? А она?
– Сперва вроде как спужалась…
– Вроде?
– А то! Спужашь таку…
Замолчал. Почему-то внимание мое привлекла глиняная плошка чуть ли не с тазик величиной, притулившаяся возле одной из бочек. Пустая. Для кого ж это, интересно, поставлено?.. А ведь по преданию один из Стенькиных кладов охраняется большим медведем… Вот только медведя здесь не хватало!
– Дальше-то что было? – спохватившись, прервал я затянувшуюся паузу.
– А сам смекай. Обычай каков? Первой встрече, кто бы ни был, голову долой… Ну тут чаво? Тут хитрость одна есть хитрая. Гляжу: шест лежить. Взял я его, смерил в рост девки энтой, что лишнее – от шеста отсек, и ну его в мелку щепу сабелькой крошить… На удачу.
– А! То есть вы ее как бы… символически?.. Позвольте! А откуда ж тогда голова? Вы ж голову принесли… в плат завернутую…
– Ты слухай!.. Поглядела – руками сплеснула. «Болезный ты мой! Да куды ж те в душегубцы-то, недовыростку? Чаво те надо? Голову? На…» Береть, слышь, собе за уши – и голову-то, прикинь, с собе сымаеть…
– Да ладно!.. – вырвалось у меня.
– Вот те и ладно…
– А вы?
Покряхтел, одолевая неловкость.
– Абдраган вдарил.
– Кто-кто вдарил?
– Ужас объял, – угрюмо перевел он на общепринятый.
– А-а… как же… кровь?
Замолчал старик. То ли припоминал, то ли придумывал.
– Кровь была… – решил он наконец. – Но, знаешь, така… засохша уже… «На, – говорит, – отнеси атаману Уракову…»
– Стоп! – вконец утратив робость, перебил я. – Чем говорит? Она ж без головы…
– Ну, стал-быть, голову в руках держит, а голова говорит… «Отнеси, – говорит, – атаману Уракову, только верни потом. Плат не забудь…» – и даеть мне плат. Повернулась и пошла, безголовая… С тех пор и стали меня в шайке опасаться… А я вижу – уважають, ну и давай озорничать! То кистенем кого брязну, то уполовником… Вот они, бабы-то чаво творять, – крякнув, присовокупил он. – Все, почитай, беды от них…
* * *
Раздавшееся снаружи шипение было настолько громким и неожиданным, что меня подбросило с плахи. На границе кромешной черноты и подвижного розоватого полусвета обозначились две огромные змеи: одна черная, другая пестрая. Я не слишком хорошо разбираюсь в пресмыкающихся, но таких у нас точно не водится. Без пяти минут удавы.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Полночь, что ли, уже?.. – недовольно спросил хозяин пещерки, тоже приподымаясь со своего седалища.
Я вспомнил, чтó сейчас должно произойти, и стало мне дурно. Согласно преданию, каждую ночь, едва пробьет двенадцать, к великому грешнику Стеньке Разину приползают эти исчадья ада и терзают – грудь сосут. Потому она у него и разбухла – в бабью. Таково уж ему наказание от Господа Бога.
– П-пошли… в-вон… – неуверенно выдавил я, метнув испуганный взгляд в сторону пистолета. К счастью, сообразил, что резких движений лучше не делать… Кроме того, оружие-то – историческое, я ж не знаю, как с ним обращаться! Если это вообще оружие…
Змеи вопросительно повернули друг к другу граненые головы. Похоже, мое присутствие несколько их смутило. Выскочили и спрятались раздвоенные язычки. Такое впечатление, будто рептилии коротко о чем-то посовещались.
Степан же Тимофеевич тем временем грузной поступью приблизился к бочонку, возле которого стояла пустая глиняная плошка, и извлек с той стороны вполне современную пластиковую канистру. Отвинтил крышку, наполнил посудину всклень.
– Да все свои… – успокоил он приползших. – Снедайте…
Пресмыкающиеся поколебались чуток, потом, решившись, устремились к вожделенному молочку. Припали к миске с двух сторон.
– Так вы тут… – начал я – и, не договорив, тяжко осел на плаху.
– Дык… за столько-то годков, – раздумчиво промолвил старик, завинчивая канистру и снова пряча ее за бочку, – свыкнесси, чай… сдружисси… Им-то, болезным, тоже ведь не мед… Это ж тока мстится, что терзать кого – удовольствие…
Вернулся, сел.
– А молоко откуда берете?
– Малец один приносит. С Красного Стрежня. Матря евойная коровенок держит…
Некоторое время мы с ним молча смотрели, как насыщаются обе инфернальные твари. Вскоре вычистили они плошку досуха, разочарованно потрогали язычками керамическое донышко и, помедлив, отползли, словно бы выбирая, где прикорнуть.
– Так девка, выходит, колдунья была?
– Настя-то? Та ишшо… Спать не давала.
– Это как?
– Ну… жили мы в землянках всей шайкой. Я собе отдельну выкопал…
– А с головой-то что?
– Голова, в плат завернута, в уголке лежит. И наладилась она, ты слухай, со мной по ночам гутарить. «Эй, – надсмехается, – недовыросток! Так и будешь атаману Уракову кашу варить? Самому в атаманы пора…»
– На карьеру подбивала? – рискнул пошутить я.
– А то! Я ж и толкую: все бабы, все от них… А Ураков, видать, подслухал. «С кем энто ты, – пытает, – по ночам балакаешь?» – «С мамынькой покойной, – вру, – да с тятенькой покойным…» – «А иде голову девкину дел?» – «Закопал с молитовкой…» – «Айда, – велит, – отроем…» Пошли на бугор…
– Это Настин, что ли, бугор? – уточнил я. – Тот, который вы потом битым стеклом завалили, чтоб блестел?
Собеседник уставился на меня с недоверием.
– А ты почем знашь?
– Да я там преподавал…
– Чаво делал?
– Детей учил.
– В бурсе?
– Н-ну… можно сказать и так… Восьмилетка… Верхняя Добринка Камышинского района.
– И чаво? До сих пор блестить? Бугор-то!
– Блестеть не блестит, а слухи ходят. И битого стекла там много. Копнешь – скрипит.
– Ну дак!.. – самодовольно ухмыльнулся он в бороду. – Три воза стекол туда ухнули… А возчикам серебром уплатили.
– Вы дальше, дальше! – изнемогая от любопытства, подбодрил я.
– Чаво дальше? – сердито ответил он. – Дальше ему… Стали копать – ничаво, ясно дело, не выкопали. Ураков обратно меня пытать: «Иде голова?» – «Нету, – гутарю. – Видать, на сорок сажен в землю ушла…» – «Чаво б энто она ушла? – сумлевается. – Голова ж – не клад!» – «Как не клад? Покладено – значит, клад…»
