Что-то скользкое и холодное коснулось моей голой ноги, и я чуть не заорал от неожиданности. Уставился, отшатнулся. Одна змеища (та, что пестрая) примащивалась поуютнее на моей правой ступне, лениво свертываясь в узел. Вторая подбиралась слева – явно с той же целью. «Как черная лента вкруг ног обвилась…» Я сидел ни жив ни мертв. Ужас объял. Абдраган вдарил.
– На тепло ползуть… – с нежной грустью заметил старик. – Ты уж их не забижай, не брыкай. Пушшай подремють…
– Ну и ползли бы к костру… – исступленно просипел я.
– Не-э… – Он лукаво качнул головой. – Обожгесси об костер-то…
Нет, интересное дело! Сидит рядом великий грешник с пожизненным сроком вплоть до Страшного суда – вот и грелись бы об него… Хотя… Собирательный образ, легенда. Об нее еще поди погрейся! А тут живой человек пришел… теплый…
– Ты, знай, слухай… – отвлек меня плод народного (да и моего, надо полагать) воображения. – Смотрить атаман Ураков мигучим своим глазом – и все смыслит. «Ох, – толкует, – и шельмец ты, Стенька… А ну кажи, чаво у тя там в балаганушке!» Ай, думаю, худо дело… Возвернулись в стан, слезли в яму. Глядь: нет головы! Плат на месте, а головы нету. Укатилась, видать, – почуяла…
Я, каюсь, слушал его вполуха – не до того было. Обездвиженный, почти парализованный, сидел и думал об одном: как бы невзначай не шевельнуться. Змеюки, кстати, оказались тяжеленные. Осторожно переместил барахло с колен под мышку – вдруг капнет на них, побеспокоит…
А старик, увлекшись, продолжал:
– Засмурел атаман. «То-то, – кумекает, – личико ейное знакомо показалось… Да уж, угораздило тя таку перву встречу сыскать… А плат-то чаво ж забыл? Голову прикопал, а плат забыл! Вернется ведь за платом… Ох, Стенька-Стенька! Натерписси ты от энтих баб…» Мудер был – ровно в воду глядел…
Глава 2. Волкодир
Чуть погодя оба гада вроде бы придремали. Расслабился пестрый узел на правой ступне, потом и черный на левой. Бережно одну за другой высвободил я нижние конечности, встал. Босиком ступая по насквозь пропыленному ковру (вызволить шлепанцы не удалось), перенес свою плаху поближе к Стенькиной. Пальцы на ногах успели онеметь.
– Да ты одежонку-то свою развесь поди, – посоветовал хозяин. – Чаво жмешь! Нехай сохнеть…
Я огляделся. Бельевых веревок в пещерке, понятное дело, не водилось. Пристроил бермуды и футболку на подвешенный к потолку бочонок, предварительно мазнув его пальцем, не марается ли, а сам вернулся к неугасимому костерку, где был застигнут весьма неприятной догадкой.
Да уж не белая ли у меня горячка? Кто-то допивается до чертиков, а я вот до Стеньки Разина…
Даже дыхание пресеклось.
Нет, чепуха! Сколько мы там приняли на даче? Бутылку на двоих?
Заставил себя резко вдохнуть и обратил внимание, что владелец пещерки поглядывает на меня с веселым любопытством. Следовало хоть что-то сказать.
– Степан Тимофеевич, – брякнул я наудачу. – А может, ну его на фиг, этот ваш казачий говор? Гутарь энту вашу… Прореживайте ее хотя бы… Я ж слышу: вы и литературной речью прекрасно владеете…
И нечаянно попал, видать, в точку. В вавилонском смешении диалектов нет-нет, а проскакивали вполне себе книжные обороты. Байки-то про Стеньку Разина все слагали: и грамотные, и неграмотные…
Кажется, опять обидел. Фыркнул старик, надулся.
– По-писаному желашь? Ну давай по-писаному…
* * *
Подобно большинству душегубов, строителем Стенька был неважнецким. Персональная землянка его представляла собой так называемый холодный шиш – просто яма, укрытая жердями и плетнем, а сверху – земляной намет. Копал ее Стенька, припеваючи: «Ай, пороем, братцы, ямушки… Ай, поделаем балаганушки…»
В дождь там лило чуть ли не пуще, чем снаружи, еще и с грязью (а вот не припевки играть надо было, а шиш земляной повыше нагрести!). Впрочем, в ту пору, когда они с Ураковым слезли внутрь и убедились в отсутствии Настиной головы, деньки над волжским крутым бережком стояли подряд самые что ни на есть солнечные – пологий бугорок над ямой пропекся до звона, да и глинистое донышко подсыхало помаленьку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Котел-то – почистить не грех… – не зная уже, к чему придраться, проворчал напоследок атаман – и вылез вон.
Молодой разбойничек хмуро посмотрел ему вослед и, присев со вздохом на кошму, подтянул поближе вместительный медный казан. Чистил, а сам разглядывал три земляные ступеньки, смекая, как же это она сподобилась по ним вскатиться. Скакала, что ли, с одной на другую?
Разумеется, Стеньке и в голову не могло прийти, чем отзовется его пригорелая каша в двадцать первом столетии, когда внезапно оказаченные особи превратят «кашевара» в «кошевара» (того же, считай, кошевого), а закопченный казан его станет символом единства и удали новоявленных станичников. Так и будут молвить: Казачий Вар. Или Казачий Котел. Все, дескать, вместе варимся.
– Что, дуралей? – послышалось из того угла, где лежал плат. – Думал, умней Уракова?
Вздрогнул, обернулся. Вход в землянку был достаточно широк – и дневного света вполне хватало, чтобы разглядеть все в подробностях. Настина голова смотрела на Стеньку из плата не мигая. Личико – сурово.
Стало быть, никуда не укатывалась – просто из виду пропадала.
– Боись его таперича, – недобро предостерегла она. – Таперича он глаз с тобе не спустит…
– Да и шел бы он лесом!
– Да он-то пойдеть… А с тобой-то чаво?
– Да, може, я и не хочу в атаманы! – взъерепенился Стенька.
Усмехнулась голова.
– Куды ж ты денисси? – ласково-зловеще спросила она. – Думашь, я перва твоя встреча? Энто ты моя перва встреча… – Внезапно девичье личико выразило крайнюю досаду. – Дернуло ж меня связаться! Не мог на разбой другой дорогой пойтить? Да и я тоже… Нянькайся с тобой таперича!
– Вернуть тя, что ли? – осерчав, спросил Стенька.
– А и верни! – последовал ответ. – Завтра пошлеть тобе Ураков на промысел – в три стороны велит ходить, а в четвертую не велит…
– Да он завсегда так!
– А завтра, слышь, как раз в четвертую и ступай. Со мною вместе…
– А тобе куды деть?
– В плат сверни да в котомку сунь.
– А спросит, чаво в котомке?
– А ты ему с котомкой-то не показывайси.
Призадумался Стенька.
– Сабельку точить?
– Точи…
* * *
Так оно все наутро и случилось. Разослал Ураков разбойничков в три конца, а четвертый заповедал. «В энту, – говорит, – сторону ни по ногу не шагай!» Стенька, по обыкновению своему, давай перечить, кочевряжиться:
– Чаво енто? Куды хочу, туды иду!
Уставил на него грозный атаман свой мигучий глаз. Чародейский.
– Про Волкодира слыхивал? – вопрошает.
– Не-а…
– Твое счастье, кашевар. А пойдешь в ту сторону – еще и взвидишь, не приведи Господь! Ненадолго, а взвидишь…
– А чаво он?
– Таво! Чуда речная. Броня на ем – как на князе Барятинском, Юрии то есть Никитиче – неразрубная… Как взвидишь – сабельку бросай и сам в пасть к нему лезь! Все меньше хлопот…
* * *
Шли рощей и переругивались. Нет, шел-то, понятно, один Стенька – голова барыней в котомке ехала.
– Чаво идем? Волкодиру в пасть?
– Боисси, недовыросток?
– Дык… Боись не боись…
– Вот и не боись!
На ближней раине, натопырив перья, орала горбатая ворона.
– Нишкни, карга! – прикрикнул на нее Стенька. – Ишь!..
Ворона не унималась.
Волкодир… Кто ж он такой, этот Волкодир? Верно, волк какой-нибудь громадный. А почему тогда чуда речная, если волк? Еще и в броне…
Деревья расступились, и очутился Стенька на обрывистом волжском бережку. Глянул – чуть сабельку не выронил. Такое там лежало, что и впрямь оборони Господь! Взять ящерку, приумножить до верблюда хивинского – как раз оно и получится.
– Энто хто?.. Волкодир?..
Голос от страха пропал – один шип остался.
– Коркодил, – буркнули из котомки. – А в Волкодира это его уж ваши волжские переиначили… по недослышке…
