озаренное внутренним светом лицо. Остатки мягких волос, седая борода, затаившаяся в уголках глаз способность вновь и вновь удивляться миру. Есть и портрет, вылепленный сыном.
В него стоит вглядеться пристальней, не как в скульптуру пока, но как в выявление характера Дмитрия Евграфовича. В тяжелую прорезь морщин на лице, говорящую о трудной жизни; в задумчивую глубину глаз, пытливых и внимательных; в длинные, гибкие пальцы руки, натруженной — какой, видно, работы она не знала) — и все-таки артистичной; в напряженный очерк бровей. Почувствовать ощущение силы, переполняющей тело; недоуменную растерянность — где и как найти ей должное применение; и вместе с тем душевную легкость, приподнятость, позволяющую не склоняться перед заботами, но забывать о них.
Неразлучные зимой, отец и сын расставались летними месяцами. Дмитрий Евграфович уходил или на дальнее стройки, или — если было чуть полегче с деньгами — шел бродяжничать. Удержать его в городе было невозможно: на целое лето исчезал он в леса, степи, случалось, доходил до Дона.
Иван знал: выпадет первый снег, и всей семьей пойдут встречать его на Увалы — отроги гор, с которых так Далеко видно. Отец принесет подарки, радостные своей неожиданностью: птичку, суслика. Однажды он притащил на веревке козу. Долгими осенними вечерами будет рассказывать о местах, которые исходил, о людях, с которыми случилось встретиться, и Иван будет жадно слушать, замирая от предвкушения собственных путешествий… А потом много лет спустя признается жене: «Очень люблю Нестерова. Вот его природа, его березки — все это мне так близко! Как жаль, что Михаил Васильевич не видел меня в детстве! Ведь я был как раз таким мечтательным мальчиком, какими он изображает своих отроков».
А пока и около Шадринска есть что посмотреть! Утром, чуть поднимется солнце, садись в челнок и плыви по течению Исети, любуйся медленно наплывающими сосновыми берегами, зеркальным отражением старых деревень Перуновой и Бокалды, правильными квадратами зеленых лугов. Или выйди на берег, разведи костер и сиди молча. Слушай тишину. Смотри, как воробьи отряхиваются в воде, как собака, высунув от зноя язык, распластывается на песке.
Кругом безлюдье.
«Изредка пройдет стадо, промычат коровы, пастух расхлестнет воздух сухим выстрелом хлыста, пропоет заунывный рожок, и станет тихо, так тихо, что слышно, пак мотылек садится на обнаженную руку…
Ослепительное солнце расплавит тебя, и ты поверишь, что не река течет, а твоя собственная кровь, твоя жизнь…»
Страна детства, страна детства! Шадр не просто сохранил память о ней. Она навсегда осталась для него воплощением земной красоты. С восторгом рассказывал он в зрелые годы друзьям о «шелке зеленых лугов», о «золотой раме соснового бора, зажавшего Шадринск». И люди, населявшие страну детства, вошли в его творчество, и вся его жизнь была согрета мыслью о ней. Недаром в одном из рабочих листов конца двадцатых годов бегущей скорописью выписаны стихи Есенина:
Под окнами
Костер метели белой.
…Божница старая,
Лампады кроткий свет.
Как хорошо,
Что я сберег те
Все ощущенья детских дет.
2. «В ЛЮДЯХ»
Семья Дмитрия Евграфовича росла быстро. За Иваном последовали Екатерина, Павла, Александр, Антонина, Владимир, Валентина, Виктор, Августа. Младшая, Муза, умерла ребенком. Остальные жили, росли. Заработков отца не хватало сводить концы с концами, и, как только сыновьям исполнялось одиннадцать-двенадцать лет, их отдавали «в люди».
Ивану не пришлось дождаться и этого возраста: его и Василия чуть ли не с пяти лет считали старшими. В семь лет он уже взялся за пилу — за несколько копеек в день помогал подгонять углы изб, а в 1900 году, после окончания четырехклассного городского училища, отец отвез его в Екатеринбург в услужение купцам Панфиловым, владельцам ватно-шерстяной и скорняжной фабрики.
Видно, очень туго приходилось Дмитрию Евграфовичу — контракт он подписал, лишь бы одним ртом стало меньше. Иван работал без оплаты, за одежду и хлеб. С первых же дней он затосковал по родным, по лесному приволью, по дому. Но о возвращении и мечтать не приходилось: договор с Панфиловыми был заключен на пять лет.
Все в Екатеринбурге было чуждым, непривычным для мальчика. И длинные прямые улицы, и многочисленные дымы фабричных труб, и вечерние фонари. Даже Исеть, забранная в каменные берега, казалась другой.
Но еще более чуждым был уклад жизни, царивший в панфиловском особняке. В отцовском доме случались дни, когда ему приходилось оставаться полуголодным; но он знал, что в эти дни и всей остальной семье приходится класть зубы на полку. Он видел, что отец и мать работали с утра до ночи; каждая их копейка была заработана тяжелым, но честным трудом. Пожалуй, ничем так не гордились Ивановы, как своей трудовой честностью, — этому они учили и сына.
Здесь, у Панфиловых, все его понятия о справедливости оказывались перевернутыми. На фабрике работали рабочие, а деньги шли хозяевам. Мальчиков, которых готовили в приказчики, заранее приучали лгать покупателям. Даже среди прислуги не было равенства: один стол готовили для приказчиков, другой — для конторщиков, третий — для кухонной прислуги и дворника, четвертый — для мальчиков на побегушках.
Работал Иван и за упаковщика, и за уборщика, и за истопника, и за чистильщика сапог, и за рассыльного, и за конторского мальчика. Подметал полы, паковал и прессовал товары, сдавал их на вокзалах, запрягал и распрягал лошадей.
Научиться торговать он не смог. За прилавком он выдавал «секреты фирмы», рассказывая покупателям
