Иванова. У него все ладилось. Занятия шли успешно; любительские спектакли, в которых он участвовал, сопровождались аплодисментами; его игрой был доволен сам Дарский, обычно чрезмерно взыскательный и резкий в оценках, — своей резкостью он прославился в первый же год работы в Александрийском театре, швырнув во время репетиции горящей лампой в «первую актрису» М. Г. Савину, самовластно распоряжавшуюся в те дни репертуаром и ролями, и обвинив директора в том, что «тридцать лет театр жил под юбкой!».
Совместно с Давыдовым Дарский выхлопотал Иванову небольшую стипендию и постоянно заботился, чтобы того приглашали участвовать в платных концертах. Заезжал за ним на блестящих рысаках, в крахмальной манишке, и эти приезды всегда вызывали смятение в грязной окраинной петербургской комнатушке, где Иванов снимал угол у старухи селедочницы.
Но, несмотря на все успехи, театр не удовлетворял Иванова — он продолжал мечтать об изобразительном искусстве и порой рисовал целыми днями. «Я мечтал, чтобы у меня пропал голос, — говорил он. — Или, если мне уж суждено стать актером, отсохла рука и я не мог держать карандаша».
Эту раздвоенность подметил в нем Давыдов. Внимательный, скромный (один из крупнейших петербургских актеров, он всю жизнь сомневался в своей одаренности; «Если бы мне Костин талант, я бы показал», — говорил он, сравнивая себя с Варламовым), глубоко человечный, он принял близко к сердцу судьбу своего ученика. Деликатно, под всякими предлогами, чтобы не задеть юношеского самолюбия, старался зазвать к себе и накормить обедом; уговорил знаменитого баритона Тартакова послушать пение Иванова, чтобы определить, стоит ли тому заниматься вокалом; приглашал его на званые вечера, где всегда царила атмосфера утонченной интеллигентности и любви к искусству и где Иванов мог встречаться с такими выдающимися актерами, как Варламов, Далматов, Савина, Стрельская. «Он старался выявить во всю ширь мои потенциальные творческие возможности», — вспоминал Шадр. В противоположность Дарскому, Давыдов был не слишком доволен игрой Иванова, считая, что тот «играет чувствами», совершенно пренебрегая актерской техникой. «Так играть нельзя. С такой игрой можно угодить в сумасшедший дом. Не нервами, а техникой нужно вызывать слезы зрителей».) Узнав, что Иванов чаще бывает в художественных музеях, чем на репетициях, что дома у него хранятся целые папки рисунков, Давыдов решает свести его с художниками. На одном из своих званых вечеров он знакомит его с Николаем Константиновичем Рерихом, который в ту пору был директором школы Общества поощрения художеств. Это знакомство и сыграло решающую роль в дальнейшей судьбе Иванова. Рерих заинтересовался талантливым юношей и по просьбе Давыдова без экзаменов принял его в свою школу, определив его в класс общего рисования к живописцу А. А. Рылову.
5. СТУПЕНИ
Школа Общества поощрения художеств, в которой Иванов начал заниматься буквально через несколько дней после знакомства с Рерихом, была одной из стариннейших и крупнейших художественных школ России. И в то же время одной из самых демократических и доступных[8]. «Здесь сидели рядом ремесленник и чиновник, матрос и офицер, студент и дьякон, мальчик от маляра или резчика и юноша из далекой провинции, приехавший учиться великому искусству, крестьянская девушка и генеральская дочь», — рассказывал Рылов.
Во время ученья Иванова душой школы был Рерих. Известный живописец, общественный деятель, одним из первых заговоривший об охране памятников русской старины («Пусть памятники стоят не страшными покойниками, точно иссохшие костяки, никому не нужные, сваленные по углам соборных подземелий. Пусть памятники не пугают нас, но живут и вносят в жизнь лучшие стороны прошлых эпох»), замечательный лектор, не зная устали призывавший «узнать и полюбить Русь», историк, поднявший в эстетике проблему об отношении искусства к археологии, публицист, журналист, поэт, Рерих всячески старался расширить программу школы, надеясь со временем превратить ее в «университет искусств». Он ввел изучение стенной живописи, хорового пения, музыки, открыл классы графики, медальерного мастерства, чеканки, живописную и ткацкую мастерские. Во время каникул устраивал поездки учащихся в старинные русские города: Новгород, Печоры, Псков.
Под влиянием Рериха Иванов увлекается историей и археологией. Не менее жадно вглядывается он в его полотна, особенно в созданное им в 1906 году панно «Бой»[9]. Холодные волны, серые ладьи с красными парусами, воины в кольчугах, сражающиеся на фоне зловеще пылающего оранжево-синего неба, — точность и четкость исторического видения Рериха как бы воскрешала для Иванова древний лик земли, жизнь и битвы давно ушедших людей. Он знал: именно такого эффекта и добивался Рерих: «Чтобы историческая картина производила впечатление, необходимо, чтобы она переносила зрителя в минувшую эпоху; для этого же художнику нельзя выдумывать и фантазировать, надеясь на неподготовленность зрителей, а на самом деле надо изучать древнюю жизнь, как только возможно проникаться ею, пропитываться ею насквозь». Иванов внимательно всматривался не только в образы, но и в построение картины; оно тоже свидетельствовало, что художник «пропитался насквозь» историей: основанный на резкой контурности и упрощенности рисунка, на контрастности цветовых плоскостей, «Бой» напоминал древние монументальные мозаики.
Уроки Рылова Иванов посещал с большим рвением: он помнил свой провал в академии и понимал, что ему необходимо свободно владеть рисунком.
Уроки Аркадия Александровича Рылова проходили весьма своеобразно. Превосходный рисовальщик, Рылов всегда был готов помочь советом, указанием относительно постановки фигуры или пропорций, но никогда не навязывал этих советов. «Я убедился, — говорил он, — что ежедневные указания преподавателя вредны: ученик отвыкает самостоятельно работать, ленится проверять рисунок и ждет, когда учитель укажет ему ошибку и даже исправит ее». Поэтому во время уроков он не брал в руки карандаша, почти не заглядывал в работы учащихся, предпочитая просматривать их во время перемен. Вторично после учебы у Залькалнса Иванов столкнулся с уверенностью, что способности начинающих художников можно выявить, лишь дав им максимум творческой свободы.
Рылов не любил натюрморты, был убежден, что рисовальщик должен уметь схватывать движения живых, непослушных, не обращающих па него внимания существ. Для этого он привозил на уроки то мартышку, то зайца, то чайку. Все они жили у него в мастерской, шли на его голос, сидели у него па руках и плечах, дергали за бороду. Его умение обращаться с животными было удивительно: однажды он привез из зоологического магазина лисицу на цепи, а к концу урока так приручил ее, что опа заснула, свернувшись у него на руках. И в то же время самой простой натурой он умел будить фантазию учеников: так, например, когда все в Петербурге говорили о московской постановке «Синей птицы» в Художественном театре, на его уроках рисовали султанку — персидскую болотную курочку с синим оперением.
Рылов познакомил Иванова с Куинджи — и эта встреча запомнилась ему на всю
