фонтанами — роскошь испанской архитектуры эпохи барокко.
Эрнан Кортес и Франсиско Писарро уже полвека как лежали в могилах. Серебро из рудников Потоси оплачивало войны в Европе. Люди Нового Света продолжали искать Эльдорадо и смотреть в будущее.
Смотреть на море, омывающее Перу — на Тихий океан. За ним лежали державы, которые ещё предстояло завоевать.
И хотя как нельзя более далеки от этого были помыслы монахинь в Лиме, отрезанных от мира неодолимыми стенами, но за решёткой на хорах церкви клариссинок, и за другой решёткой — деревянной, за бархатным занавесом и холщовой гардиной таилось нечто, будившее желание свободы, служившее символом Америки.
То не был запечатанный ларец в алтаре — золотой реликварий, хранивший мумифицированное сердце отца-основателя, блаженного дона Торибио, которого в Риме уже готовились причислить к лику святых. И не «монстранц[4] сестёр святой Клары», пожертвованный монастырю семьями новоначальных монахинь — дочерей и внучек конкистадоров, украшенный таким множеством огромных, тяжёлых жемчужин, что Христовы невесты в одиночку не могли достать её из шкафа в ризнице и водрузить на алтарь.
То была раскрашенная деревянная статуя — повторение другой статуи, поглощённой водами Южных морей — Божья Матерь, дорогая сердцу одной из благодетельниц монастыря.
Дарительницу звали донья Исабель Баррето.
Она тоже была дочерью конкистадора; два её мужа входили в число величайших капитанов Нового Света. Взяв на себя украшение комнаты, в которой монахини, скрытые от посетителей, пели мессу, она заказала для неё в Севилье статую, которую особенно почитала, и выписала итальянского живописца расписать нишу, предназначенную служить для статуи ковчегом.
Теперь Мадонна стояла в нише, большой как альков, с написанным на лазурном фоне фреской орнаментом, напоминавшим о ветре и пенистых волнах.
Стоящая статуя была исполнена в человеческий рост. Не было ни апостолов, ни святых, ни ангелов с арфами и трубами, ни даже коленопреклонённых дарителей по обе стороны, как было принято для произведений этого рода.
Не было и Младенца на руках.
Она была одна.
Столько грусти или, может быть, сострадания излучал потупленный взор Мадонны, что глаза Её, казалось, плакали, губы испускали стон, сердце кровоточило. Но слёзы по лицу не текли, и семь мечей не пронзали сердца.
Святая Дева стояла, скрестив руки, а на изнанке хитона, распахнутого как два крыла, были видны четыре галеона, словно плывших вокруг Неё. Большие корабли испанского флота в складках гигантской деревянной пелерины художник изобразил объёмными.
Немного наклонив голову, она представала заступницей каравелл, галиотов, фрегатов, даже барок и шлюпок, написанных на цоколе статуи.
Любовью своей Дева Мария обнимала четыре океана, четыре континента, цепочки островов, терявшихся вдали, за ней.
Весь мир — четыре части света.
Перуанские моряки называли эту Мадонну Божьей Матерью Мореплавателей, монахини Санта-Клары — Божьей Матерью Раскаяния, а дарительница — Божьей Матерью Пустынницей.
Но не правдоподобие в её лице, не пристальный взгляд стеклянных зрачков, не длинные волосы на плечах сильней всего действовали на зрителей, а женщина, молившаяся перед ней, лёжа ниц на земле и раскинув руки крестом.
Все видели только её — донью Исабель в холщовом платье. Она пожертвовала эту статую, и она же погружалась перед ней в бесконечную покаянную молитву.
Носи она, подобно другим здесь, облачение ордена клариссинок с покрывалом, никто бы не удивился. Но длинные волосы, разметавшиеся вокруг неё, ясно говорили, что пострига она не принимала. Она была от мира, и доступ в клуатр был строжайше запрещён ей уставом.
Конечно, знатные дамы, подобные Исабель, могли уйти за монастырскую ограду — жили там временно на покое или, овдовев, принимали монашество.
Но донья Исабель была замужем — и не оставляла обители.
Строжайший пост, умерщвление плоти, слава, разнёсшаяся о её подвигах, внесли смятение в среду монахинь и беспокоили аббатису. Её поведение будило в душах сестёр чрезвычайную тягу к делам мира.
В чём же она так каялась?
«В каких-то страшных грехах, в каких-то преступлениях», — перешёптывались даже самые милосердные...
Вопросы, слухи... Каждая толковала по-своему.
И вот уже монастырь разделился на два лагеря. Белые сёстры — простые монахини — восхищались её воздержанием; чёрные сёстры — приближённые аббатисы — осуждали чрезмерное изнурение.
Она вносила раздор.
Даже молча, в темноте, на коленях, с глазами, выжженными слезами, изнурённая молитвой и постом, донья Исабель была ярко освещена на соблазн многим.
Глава 2
АББАТИСА
Как часто бывает, рассвет над Лимой был тусклый. Ни один луч не падал на бесконечную ограду монастыря Санта-Клара, напоминавшую тюремную во всякое время года.
Монастырь был расположен на площади более двух гектар. Огромный монастырь: город в городе. Несколько сот насельниц толклись по его улицам, складам, мастерским, амбарам, прачечным, кухням, собранным по разным кварталам, смотря по происхождению и положению сестёр. Ночью они, опять же согласно уставу, собирались в дортуарах, а иные, кому ранг дозволял такую привилегию, почивали в своих кельях. Социальная иерархия соблюдалась здесь ещё строже и была ещё незыблемей, чем при испанском дворе.
Но какое бы место ни занимали монахини в иерархии, надо всеми в монастыре всегда нависали серые тучи. Кресты и распятия повсюду были окутаны туманом. А охра на стенах домов не выцветала под полуденными лучами.
Что ж такого? Чем мешал Христовым невестам этот вечный туман? Цветы, плоды и сердца раскрывались здесь почти без солнца и совсем без дождей. Нескольких лучиков, лёгкой росы хватало растениям и цветам, чтобы расти и украшаться. Чем мешала хмурость Города Царей служительницам Господа, если они-то жили в Божьем свете?
Но аббатиса жаловалась на климат: донья Хустина де Гевара родилась в Севилье и тосковала по небу своего детства. Она утверждала, что полвека сплошной серости испортили её характер. Кроме этой вечной жалобы в ней не было ничего напускного.
