Получить их… Причем сейчас и немедленно! Купить за любую сумму, отдать за них все, что есть. Желание было слепящим, как вспышка света, острым, как желудочный спазм, — неуправляемым.
— Кто она? — хрипло осведомилась Катерина Михайловна. Ей казалось: она знает всех богатых людей страны и их жен. Но, видимо, ошибалась. Один розовый бриллиант на руке незнакомки тянул на миллионы.
— Виктория Сюрская. Человек мира, — представил хозяин. — Известная художница. Большую часть времени живет за рубежом. Ее картины покупают в Европе, в Америке… Несомненно, что-то в них есть. Возможно, она и впрямь гений… Ну а в промежутках между занятием живописью она меняет богатых мужей и бриллианты. Познакомить вас?
— Да… то есть нет, — преодолела соблазн Катерина.
В тот самый миг медноголовая дама повернула голову и Катя заметила, что бриллианты в ее серьгах отличаются по размеру: второй пусть и малозаметно, но все-таки меньше.
— Простите, не буду мешать вам заниматься другими гостями.
Сунув каталог в сумку, Дображанская подошла к небольшому застекленному стенду, демонстрирующему коллекцию дореволюционных открыток с полотнами Вильгельма Котарбинского. Она не лгала: живопись, в том числе и эпохи Модерн, не была ее профилем. И, выбирая подарок Маше, Дображанская еще не приняла окончательного решения.
— Если хотите знать мое мнение, — послышался презрительный мужской голос сзади, — Котарбинский — это Врубель для бедных.
Голос презрительного был Катерине знаком: на позапрошлом аукционе она увела у его обладателя, генерального директора банка, кофейный сервиз семьи Романовых.
— Взгляните, вроде бы все то же самое… Но Михаил Врубель был гением, а Вильгельм Котарбинский — нет.
И, поразмыслив, Катерина согласилась со своим неудачливым соперником. Разглядывая большеглазых Вильгельмовых девушек, муз, души цветов и русалок, она невольно вспоминала врубелевских див: Музу, Сирень, Царевну-лебедь. Фантастические темы, волновавшие их, были похожи, и девушки были порой так похожи, что какую-нибудь не самую яркую работу Врубеля не знатоку можно было легко перепутать с сюжетом Котарбинского.
Катя загляделась на черно-белую открытку, изображавшую двух девушек-стрекоз с тонкими крылышками за спиной. На деву-волну, лобзающую труп утопленника. На разбившегося о землю мертвого ангела и обезглавленную красавицу, прекрасная голова которой висела у нее на руке, как жуткая сумочка… Котарбинский был, несомненно, талантлив. Но в том, верно, и разница между талантом и гением. Даже если твой гений, как гений Врубеля, засасывает душу в темную бездну.
Вот и еще вопрос: приятно ли Маше напоминание о Врубеле? Понравится ли ей такой печальный подарок? Или картина Котарбинского напомнит ей лишь о любимом Владимирском соборе?
— Впрочем, Вадим Вадимович может не беспокоиться, — продолжил презрительный директор за Катиной спиной. — Я точно знаю, кто это купит. Тот, кто подбирает весь мусор… если он в стиле Модерн.
Неудачливый соперник стоял слишком близко, чтоб не понимать — Дображанская слышит его. И его слова повернули ее мысли в иную сторону: «Любопытно… Он пытается унизить меня из-за прошлой обиды? Или унизить лот с дальним прицелом — чтобы купить „мусор в стиле Модерн“ самому?»
* * *
Прижимая к груди полугодовалого сына, Маша Ковалева подошла к Владимирскому собору, поднялась по ступеням на крыльцо, обернулась…
Дунул ветер. Листья полетели так медленно, что на мгновение показались ей висящими в воздухе, — Киев получил расцветку в желтый листочек. В миг, когда она преодолела последнюю ступень, включилось солнце. Но в кронах деревьев университетского ботанического сада напротив гнездился туман.
«К вечеру туман накроет весь Город, — подумала она. — Так и должно быть сегодня…»
— Иди сама, — сказал ей Мир Красавицкий. — Я подожду. Сегодня такой день. Ты должна помянуть его.
Помедлив, Маша отдала ему сына. Мальчик привычно обвил шею Мира двумя руками — как и многие дети, он чувствовал себя куда комфортней на руках у отца. Только Мир не был отцом ему…
— Миша еще слишком маленький, чтобы идти туда, — в голосе его матери звякнула неуверенность.
Она быстро повернулась к Миру спиной, не заметив, что даже здесь, на площадке перед собором, появление Красавицкого произвело обычный фурор. Часть выходящих и спешащих в храм светских богомолок застыли, напрочь забыв про Бога при виде прекрасного, как языческий бог, темноволосого и темноглазого юноши с голубоглазым и беловолосым малышом на руках.
— Не знала, что Мадонны бывают мужского пола, — сказала своей спутнице девушка в шифоновом платке с серебристыми блестками.
— Я вообще не знала, что такие мужчины бывают, — отозвалась вторая. — И явно не голубой!.. А эта рыжая с ним, неужели жена? Ой, где она?
— Именем Отца моего велю, дай то, что мне должно знать, — вымолвила Ковалева и, сделав шаг, прошла сквозь столетие.
…Владимирский Собор был новым и ярким. Маша перекрестилась, купила две свечки, поставила к иконе и прочитала молитву, но не за упокой — за покой. Здесь, в конце XIX или в начале XX века, отец ее сына — Михаил Врубель — был еще жив.
Мир знал, что, перешагнув порог собора, Киевица перешагнет сто лет, оказавшись в Прошлом — в только-только построенном, открытом и освященном Свято-Владимирском. Но не знал, что она мечтает встретить здесь другого. И прося «дай то, что мне должно», надеется: Город сочтет должным дать ей час, когда расписывавший этот собор Врубель будет здесь.
Сейчас Маша почти не помнила своих смятенных чувств к нему — лишь знала, что когда-то любила его, и от этой любви появился их сын.[2] Но с тех пор ей довелось прожить еще одну жизнь, обрести покой и мудрость… Мудрость и покой царили в душе до тех пор, пока ее шести с половиной месячный сын Миша не сказал в первый раз «Ма…». А еще не произнесенное «Па…» повисло в воздухе без адресата.
Сжимая вторую свечку в руках, Маша поднялась на хоры. С детства она любила любоваться храмом с «балкона» второго этажа — здесь всегда было тихо, покойно. Здесь она была с самым прекрасным в мире Владимирским собором один на один. Над головой сияло сотворенное Вильгельмом Котарбинским «Преображение Господне» — стоящий в яйце сверкающего света Иисус являл ученикам свою истинную небесную суть.
Она тоже преобразилась — стала иной, Киевицей, властительницей Вечного Города. И теперь подумала вдруг: «Как это странно…» Она могла разговаривать с Киевом, воскрешать мертвых, и сама умирала и воскресала, карала и миловала. Она дважды спасала мир, победила Змея… И любая загадка мироздания, над которой ломали умы сотни лет сотни мудрецов, казалась ей нынче простой в сравнении с вопросом… Кому мой сын должен сказать «папа»?! Миру? Или своему настоящему отцу? Стоит ли рассказать ему об отце, умершем за сто лет до его рождения? И должна ли она рассказать его отцу о сыне?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
