Прозаик и журналист Александр Гаррос в интересной публикации «Код обмана» (журнал «Сноб», № 4, 2011) констатирует, что, в отличие от октября 93-го, август 91-го практически никак не осмыслен и, более того, даже не отражен в российской словесности. Гаррос подводит читателя к нехитрой мысли в духе «яка держава — таки и теракты»; августовская революция адекватна практически нулевому художественному выхлопу.
Отмечу, что это не совсем так — августовский путч нашел-таки свое отражение в текстах, которые трудно без оговорок объявить non-fiction. Навскидку назову два нашумевших в свое время произведения, в которых художественное начало преобладает над мемуарным, — «Трепанация черепа» Сергея Гандлевского и «Двойное дно» Виктора Топорова.
Любопытно, что ленинградец и критик Топоров, скептически относящийся к поэту-москвичу Гандлевскому, обнаруживает удивительное, не только фактическое, но интонационное сходство с гандлевскими зарисовками мятежного августа. И дело тут, видимо, в августе, а не в авторах.
Это я к тому, что на полный анализ художественной кремлелогии претендовать не смею и за бортом этих заметок останется не только так называемое «чтиво», но, возможно, и вполне серьезные, мною просто не прочитанные вещи. А в оправдание имею сказать, что интересует меня не статистика, а тенденции.
И второе — чтобы сразу закончить мутные разговоры о прототипах и протагонистах, только осложняющие дело. В этих филологических штудиях условностей всегда больше, чем в детских играх в «войнушку»: давайте сразу договоримся, что люди мы взрослые и просекаем фишку.
А прежде чем выводить правила, обратимся к исключениям. Первое — проект Дмитрия Быкова, Михаила Ефремова и Андрея Васильева «Гражданин Поэт», где Медведев регулярен, жалковат и симпатичен. Сатирическая поэзия, представленная главным образом большой тройкой — Быков, Емелин, Иртеньев, — вообще переживает небывалый с 80-х годов прошлого века ренессанс и потому требует отдельного разговора.
Исключение два — роман Сергея Доренко «2008». Дата на обложке снабдила книжку дополнительным сюжетом — из футурологического памфлета, пережив водораздел-2008, роман превратился в историко-психологический экшн. И там благодаря той же дате на обложке (третий срок или преемник?) Медведев таки наличествует, и зовется он «Димой», однако в куда меньших пропорциях, чем, с одной стороны — Сурков и Сечин, с другой — Лимонов и Ходорковский.
Доренковский Путин, разумеется, намного интересней и по-своему уникален. Образ сработан на жестком контрасте: 1) Путин в казенных домах и хлопотах рубежного года; и 2) Путин — даос среди китайских учителей в длинных медитациях. Доренко соединяет две почти полярные стилистики — кремлевские репортажи Андрея Колесникова («Коммерсантъ») и метафизическую сатиру Виктора Пелевина — и, кстати, именно у Виктора Олеговича в романе «Числа» банкир Степа Михайлов в процессе смены чеченской крыши на чекистскую увлекается Китаем, улуном, садами камней, а доренковский Путин в схожем порядке повторяет его дао. И напротив: пелевинский Степа впервые, пожалуй, в русской литературе медитирует на Путина, который в этом романе 2003 года выступает еще не персонажем, но фотографией на белой стене.
Впрочем, если воспринимать художественную путиниану сквозь призму евангельского сюжета, выяснится: предтеча у нашего героя имелся еще в 90-е и звали его Федор Федорович. Отставной чекист с питерскими корнями и аналитическим складом ума — один из персонажей романа Юлия Дубова «Большая пайка», впервые изданного «Вагриусом» в 2000 году. Сочинитель олигархических саг Юлий Дубов — писательская личность в своем роде эксклюзивная: гендиректор ЛОГОВАЗа и нынешний лондонский эмигрант, любитель поэзии и популяризатор Макиавелли, соратник Бориса Березовского и друг покойного Бадри Патаркацишвили.
Его очень хорошо, местами блестяще написанные книги — особый жанр, вроде прямой трансляции с места событий, сдобренной болтливым резонерством комментатора и слайдами олигархической подсознанки.
Федор Федорович времен «Большой пайки» работает у Платона и Ларри (Бориса и Бадри) в «Инфокаре» советником-аналитиком и уходит в сложные времена, но накануне большого триумфа могучего концерна. Федор Федорович «Большой пайки» явно не ожидает столь головокружительного развития собственной карьеры — но и реальный Владимир Владимирович вряд ли его предполагал на момент написания первого дубовского романа. Любопытно, что в снятом по мотивам «Большой пайки» фильме Павла Лунгина «Олигарх» (2002 г.) линия Федора Федоровича практически исчезает — то ли для проката, то ли от греха, а может, всего вместе. Безымянным выходцем из спецслужб он мелькает в паре эпизодов, в исполнении, впрочем, депутатакоммуниста Семаги.
В романе «Меньшее зло» (написание — 2002–2004 гг.; издание — 2005-й, «Колибри»), являющемся продолжением и книги, и фильма, Федор Федорович — герой уже первого плана, а сходство с путинской биографией заметно усилено, вплоть до бытовых деталей — отметим, например, пристрастие к непрерывному просмотру спортивных каналов — нюанс, подчеркиваемый многими устными биографами Владимира Путина.
В сюжете с президентством Федора Федоровича чрезвычайно выпукло заявлены все конспирологические комплексы и фобии «березовской партии» (которая, разумеется, не исчерпывается лондонским кругом олигарха-изгнанника).
Борис Абрамович, судя по его многочисленным интервью и заявлениям, категорически настаивает на многих вариантах собственного функционала при раннем Путине: хедхантера, политического гувернера, няньки «Семьи» с маленьким воспитанником в подоле и пр. Согласно данной концепции Путин и в послеберезовские годы никак не мог быть самостоятелен, а значит, вела и направляла его некая сила, ловко перехватившая у «Платона и Ларри» и, следовательно, равная им, хотя и не круче.
Имя этой силе — чекизм. Не название спецслужбы, но сложнейшая духовно-политическая практика в многолетнем развитии. А воплощение чекизма — старик, «мощный старик», строитель и разрушитель империй, пронзающий вещим оком судьбы мира и устраивающий их, весь в облаке корпоративной мифологии: союз с воровским миром через борьбу с беспризорщиной 20-х; рейд с грибным лукошком и тремя патронами за линию фронта в 42-м; дружеские консультации конкурирующих разведок в 80-е.
Показательно: управляемый и манипулируемый («гири на ногах, тяжелые гири… Гири обязательств и обещаний» — самый навязчивый мотив монологов Федора Федоровича) президент остается человеком — живым и слабым, страдающим и совсем неадекватным образу «сильной руки» — в столкновении политического и человеческого звучат у Дубова и в общем ему не свойственные сатирические ноты. А человеческая линия романа «Меньшее зло», при всем ее схематизме, много сильнее линии конспирологической.
К концепции Дубова (чекизм и управляемость первого лица) весьма близок, как ни странно (а может, вовсе не странно), Александр Проханов в своей трилогии «Господин Гексоген», «Политолог», «Теплоход „Иосиф Бродский“», которую, по причине обилия в персонажах сильных мира сего и мистического антуража, сильно напоминающего наркотический трип, наградили эпитетом «босхианская». В трилогии всё так или иначе закручено вокруг президента — того, кто им был на время написания романов. Причем в строгом соответствии с национальным соцлифтом — детство, в людях, кремлевские университеты. У Проханова эта схема выглядит так: Наследник (или Преемник, ведь и Путин когда-то был Преемником) — Зенит славы и власти — В конце второго срока.
Беда, однако, в том, что образа президента как такового у Проханова нет — виртуальная сущность из «Господина Гексогена» так и не обросла мясом в последующих романах. Даже чисто человеческие слабости выглядят аномалиями кислотного херувима. Мясом и реальными политиками там работают любимые и сквозные персонажи Проханова — генералы-конспирологи, ветераны локальных Гондурасов, выходцы из спецслужб. Очевидно, именно так писатель понимает путинское Политбюро и, наверное, не ошибается.
В «президентской серии» саратовца Льва Гурского (президенты меняются, а серия остается; нас интересует роман из путинских времен «Никто, кроме президента») — проблема несамостоятельности решается куда прямолинейней — президента злые спецслужбисты и просто нехорошие люди держат под крепким домашним арестом. Зато когда оковы тяжкие пали, образ является вполне симпатичный — нечто среднее между Сережей из «Судьбы барабанщика» и Лешей Навальным из «Роспила». А взвешенно либеральная лексика и «небольшая, но ухватистая сила» (скорее небольшая¸ чем ухватистая) словно предвосхищают в этой книжке, написанной на рубеже 2004–2005 годов, манеру поведения Дмитрия Медведева в моменты вспышек политической активности.
