В басне «Муравей» Крылов описывает «богатырство» и «геройство» Муравья:
Какой-то Муравей был силы непомерной,Какой не слыхано ни в древни времена;Он даже (говорит его историк верной)Мог поднимать больших ячменных два зерна!Притом и в храбрости за чудо почитался:Где б ни завидел червяка,Тотчас в него впивался,И даже хаживал один на паука.
Ирония басни очевидна. Она создается при невидимом сопоставлении двух взглядов на Муравья: один из них (обычный, человеческий) скрыт, но подразумевается, другой («муравьиный») открыто выражен на утаенном фоне первого. Крылов передоверяет речь рассказчику, который сначала добросовестно излагает «молву» о Муравье, то есть смотрит на Муравья глазами его обыкновенных собратьев, а затем прилагает иную – человеческую – меру оценки. У богатыря Муравья, совсем как у какого-нибудь человека, великого силача и отважного воина, есть и свой «историк». О Муравье гремит слава, а один из его подвигов – «и даже хаживал один на паука» – превышает всякую доступную разуму степень доблести. Пока Муравей находится в своем царстве, он богатырь. Связующим звеном между «муравьиной» и «человеческой» правдами становится нрав Муравья: он чванлив и верит «лишним хвалам». В этом месте рассказчик переходит на иную, человеческую, правду и включает в речь свои оценки:
А ими наконец так голову набил,Что вздумал в город показаться…На самый крупный с сеном возОн к мужику спесиво всползИ въехал в город очень пышно…
Муравей въезжает в город как триумфатор. Рассказчик уже не скрывает своей насмешки. Как только Муравей оказался не в своей родной среде, его, как он ни старается, просто перестают замечать:
Никто не видит Муравья.
Так, через рассказ, Крылов показывает истинное место Муравья «в подсолнечной», во вселенной.
Крылов всегда находится не только рядом с персонажами – он проникается их мыслями, чувствами. В басне «Пестрые Овцы» перед Львом стоит сложная задача: он хотел бы избавиться от Пестрых Овец, но не знает, как извести их, так чтобы «сберечь свою на свете славу». Ему, конечно, не трудно передушить Пестрых Овец, однако как царь он должен соблюдать законность и не хочет, чтобы его венец в глазах подданных померк. Тогда он собирает совет. На помощь ему приходит Лиса:
Дай повеленье ты луга им отвести,Где б был обильный корм для матокИ где бы поскакать, побегать для ягняток…
Под видом сентиментальной заботы скрывается угодный Льву замысел, потому что в пастухи Пестрым Овцам Лиса предлагает волков:
Не знаю, как-то мне сдается,Что род их сам собой переведется.А между тем пускай блаженствуют оне;И что б ни сделалось, ты будешь в стороне.
Мнение Лисы взяло верх в совете, и теперь не только Пестрых – и гладких Овец не стало, но и на Льва не пало подозренье:
Какие ж у зверей пошли на это толки? —Что Лев бы и хорош, да все злодеи волки.
Басня направлена против деспотизма. Баснописец убежден в том, что уклад деспотического государства исключает справедливость и человечность. Народная мудрость сохранила не только положительные черты нации, но и отрицательные стороны ее житейского опыта. Баснописец не удовлетворен глубиной проникновения народного сознания в смысл социальных условий, рабской моралью, наивностью, ложной чувствительностью, скороспелыми и поверхностными суждениями. Крылов поэтому далеко не всегда стоит на стороне житейской мудрости. Он, например, в басне «Пестрые Овцы» смеется над ней, проводя свою мораль в рассказе. Но столь же многочисленны басни, в которых фабулист (так в старину называли баснописцев) присоединяется к народному мнению. В целом народ, по мысли Крылова, живет по своим нравственным законам и не принимает несправедливой морали, торжествующей в действительности, смотрит на нее как на зло, хотя и закрепляет ее образчики в пословицах и поговорках.
Персонажи крыловских басен живут в жестоком мире, где царят угнетение, взятка, кумовство, темные страсти, ложные интересы, преувеличенное, хвастливое мнение о себе, чванство, спесь, лицемерие, глупость. Здесь погибают слабые, добрые, искренние и простые. Здесь нет места откровенности, дружбе; здесь даже гостеприимство превращается в мучительство («Демьянова уха»), здесь идут глупые споры о первенстве и сильные, терзающие слабых, всегда уходят от возмездия. В одной из самых социально острых басен «Мор зверей» рассказывается о том, как «лютейший бич небес» – страшная болезнь поразила звериное царство. Лев созвал совет, чтобы, принеся жертву, откупиться от разгневанных богов. Он призывает зверей покаяться в совершенных грехах и по доброй воле во имя спасения всех остальных отдать себя на заклание. Хищники восприняли слова Льва как уловку и обратили себе же на пользу, доказывая, сколь мала их вина. Их искренность – средство собственного спасения и одновременно морального побуждения других зверей к откровенности и жертвенности. Лиса, например, сказала Льву:
Поверь, что это честь большая для овец,Когда ты их изволишь кушать.
Все сильные вышли правыми и чуть ли не святыми. Когда дошла очередь до Вола, то простак Вол тоже рассказал о своем грехе:
Из стога у попа я клок сенца стянул.
Конечно, его сразу обвинили в злодействе и приговорили сжечь на костре.
Крылов восстанавливает истину: дело не только в смирении, не только в том, что смирный неизбежно оказывается виноватым, но и в высоком духе простого, честного и мужественного человека. Там, где процветает лицемерие, себялюбивый расчет, там всегда поруганы и обречены на гибель простые, героические люди. При всем этом Крылов испытывал доверие к жизни и надеялся, что в конце концов ложные взгляды и низкие страсти сменятся мудрыми, простыми и естественными.
Жанр басни под пером Крылова оказался способным нести передовые идеи века и вместил большое философско-социальное содержание. Крылов придал басне совершенную и отточенную форму.
Значение Крылова глубоко постиг Гоголь. «Его притчи, – писал он, – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа… Вообще, – продолжал он, – его занимали вопросы важные… поэт и мудрец слились в нем воедино». В этом итоге и заключается, пожалуй, то, кем был и остался Крылов.
В. Коровин
Басни[1]
Из «Книги первой»
Ворона и лисица[2]
Уж сколько раз твердили миру,Что лесть гнусна, вредна; но только все не впрок,И в сердце льстец всегда отыщет уголок.
Вороне где-то Бог послал кусочек сыру;На ель Ворона взгромоздясь,Позавтракать было совсем уж собралась,Да позадумалась, а сыр во рту держала.На ту беду Лиса близехонько бежала;Вдруг сырный дух Лису остановил:Лисица видит сыр, Лисицу сыр пленил.Плутовка к дереву на цыпочках подходит;Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводитИ говорит так сладко, чуть дыша:«Голубушка, как хороша!Ну что за шейка, что за глазки!Рассказывать, так, право, сказки!Какие перушки! какой носок!И, верно, ангельский быть должен голосок!Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица,При красоте такой и петь ты мастерица, —Ведь ты б у нас была царь-птица!»Вещуньина с похвал вскружилась голова,От радости в зобу дыханье сперло, —И на приветливы Лисицыны словаВорона каркнула во все воронье горло:Сыр выпал – с ним была плутовка такова.
Дуб и трость[3]
С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел.«Поистине, роптать ты вправе на природу, —Сказал он, – воробей, и тот тебе тяжел.Чуть легкий ветерок подернет рябью воду,Ты зашатаешься, начнешь слабетьИ так нагнешься сиротливо,Что жалко на тебя смотреть.Меж тем как наравне с Кавказом, горделиво,Не только солнца я препятствую лучам,Но, посмеваяся я вихрям и грозам,Стою и тверд и прям,Как будто б огражден ненарушимым миром:Тебе все бурей – мне все кажется зефиром[4].Хотя б уж ты в окружности росла,Густою тению ветвей моих покрытой,От непогод бы я быть мог тебе защитой;Но вам в удел природа отвелаБрега бурливого Эолова[5] владенья:Конечно, нет совсем у ней о вас раденья».«Ты очень жалостлив, – сказала Трость в ответ,Однако не крушись: мне столько худа нет.Не за себя я вихрей опасаюсь;Хоть я и гнусь, но не ломаюсь:Так бури мало мне вредят;Едва ль не более тебе они грозят!То правда, что еще доселе их свирепостьТвою не одолела крепостьИ от ударов их ты не склонял лица;Но – подождем конца!»Едва лишь это Трость сказала,Вдруг мчится с северных сторонИ с градом, и с дождем шумящий аквилон.Дуб держится, – к земле Тростиночка припала.Бушует ветр, удвоил силы он,Взревел – и вырвал с корнем вонТого, кто небесам главой своей касалсяИ в области теней[6] пятою упирался.
Музыканты[7]
