Роман В. Феррейры — спор незаконченный, столкновение вопросов, так и остающихся открытыми. Мечта о «новом городе», о «царстве, достойном человека», конечно, еще не предвидение тех перемен, что произойдут в Португалии пятнадцать лет спустя, хотя и в то время уже были люди, стоявшие на позициях активной переделки общества. Но пока, в разгар жесточайшей диктатуры, трудно было представить себе, конкретный путь к этим переменам, поэтому ни сам писатель, ни его герои не видели еще того материала, из которого будет заложен «город». Но они знают: чтобы быть достойными и жить в нем, надо во что бы то ни стало пронести в себе тепло человечности и надежды.
«Что сделал ты с надеждой?» — вновь и вновь спрашивает себя Жайме Фариа, герой самого, пожалуй, грустного произведения Феррейры, романа «Недолгая радость» (1963). Одинокий, изможденный старик в опустевшей, заброшенной деревеньке, Жайме упрямо цепляется за место, где ему грозит голодная смерть, за пустой дом, где когда-то был счастлив. Расцвет и упадок деревеньки, краткий период благосостояния жителей был связан с горными разработками, которые затем перевели куда-то еще. Но для Жайме эти дни далекого прошлого означали иную «недолгую радость» — впервые, самозабвенно и страстно, он полюбил женщину. Но она была женой горного инженера и покинула Жайме, как только закончились разработки… Но не только непрочность человеческого счастья угнетает старика, его терзают догадки о том, что и счастья-то, может, не было. Скорее всего, он был лишь игрушкой в руках инженера и его жены. Все обречено, все непрочно, проклятые вопросы повторяются и остаются без ответов, и человек либо «ломается», либо несет свою ношу, подобно Сизифу — мучительно и бессмысленно. «Но человек не вымирающая порода», — говорит Жайме в споре с самим собой. Казалось бы, он устал надеяться, но что, как не надежду, завещает он своему сыну, которого все ждет в безлюдной деревушке и которому мечтает сказать: «Начни все с начала!»
«Продержаться» — слово, означавшее в ранних романах Феррейры физическое выживание, стало после выхода в свет «Явления» синонимом силы, позволяющей человеку сохранить цельность своего «я», отстоять свои убеждения. Слово это незримо присутствует в подтексте каждого произведения зрелого Феррейры. Любимые герои писателя выдерживают экзамен на духовную стойкость. Но что, если однажды им придется пережить разочарование, обнаружив, что надежда их «окрашена в цвета отречения и усталости», как это кажется безымянному герою рассказа «Письмо»?[1] Ведь в «Явлении» речь шла о человеке, у которого все было еще впереди, а в начале 70-х годов у Феррейры появился новый герой, подходящий к концу своего нелегкого жизненного пути. Так как же прожита жизнь — не случилось ли так, что в стремительно меняющемся мире идеалы молодости грозят обесцениться, как вышедшие из употребления монеты? Это особенно больно, если человек на пороге старости, и давняя мысль о преходящем человеческом существовании стала, как никогда, угрожающей.
Само название последнего, созданного в канун революции романа Феррейры — «И вот уже тень…» (1973), — служит как бы напоминанием о непрочности, «бренности» жизни, о постоянно подстерегающей нас тени, готовой упасть и накрыть собой все — память, любовь, силы, плоды трудов наших. Тень — это еще не сама смерть, это сумерки жизни, старость.
…Одинокий пожилой человек с утра до ночи сидит в пустой квартире перед стенкой с книгами, комкая в руках записку жены, а в записке наспех нацарапаны два слова: «Я ушла». Разочарования, сомнения, ссоры, что в последнее время обрушиваются на него как из рога изобилия, заставляют предположить в записке особый смысл; «Ушла совсем». Сознавая, однако, что это невозможно, Жулио Невес — так зовут пожилого человека — все же дает волю фантазии. И вот перед нами ощущения и переживания человека, которого действительно постиг бы такой удар. Ему удается надолго заставить нас позабыть об эксперименте «раздвоения», о том, что была где-то в начале романа эта двусмысленная записка, ставшая точкой отсчета для «романа в романе». Игра захватывает, и читатель вместе с героем примеряет маски, погружается в романную стихию, несмотря на то что эпизоды со всей очевидностью создаются прямо по ходу действия. Ведь, пока мы увлеченно следуем по лабиринту его воображения, Невес не двигается со своего места в гостиной и не сводит взгляда с книжных полок… Но когда жена Невеса наконец возвращается домой (ведь на самом деле она просто ходила за покупками), все становится на свои места, и весь вымысел оказывается лишь сырым материалом для очередного романа. Ибо герой Феррейры — писатель.
Это позволяет максимально приблизить голос персонажа к авторскому, но только приблизить — ни в коем случае не слить их! А голос Невеса, его «я», в свою очередь порождает другое «я», того Невеса-двойника, от которого ушла жена, но опять-таки их голоса не спутаешь, хотя персонажи все время дробятся, двоятся, порой заменяют друг друга, словно отражаясь в бесчисленных зеркальных гранях.
«И вот уже тень…» — роман-монолог, точнее, «монолог с вариантами», где субъективное начало организует обрывки, фрагменты реальной действительности, подчиняя их мощному императиву творческой фантазии, чередуя и сопоставляя два плана, всегда равно весомых в творчестве Феррейры, — жизнь и мечту.
Роман, складывающийся из подходов к сюжету, из его вариантов, из прикидок и набросков писателя, когда персонажи не только двоятся, но меняются местами и ролями, заставляет нас вспомнить «Назову себя Гантенбайн» Макса Фриша, рассказы Хулио Кортасара или «Дофина» — роман современника и соотечественника Феррейры — Жозе Кардозо Пиреса. Эксперимент здесь не игра, не дань моде, а поиск — спорный, но интересный — одного из путей к более полному самовыражению, самораскрытию, стремление избежать малейшей фальши, неискренности.
Каждую догадку проверить с ходу, в импровизированной ситуации, противоречивые стороны одного «я» разложить на плечи двух своих двойников — и все для того, чтобы как можно ближе подойти к ответу на мучающий писателя вопрос: что несет с собой неминуемый закат — гордость за ненапрасно прожитую жизнь или стыд поражения?
В каком-то смысле «И вот уже тень…» — это роман-поединок. Писатель и Старость наедине, лицом к лицу. Невес делает попытку подвести итоги.
Они неутешительны. Не только потому, что на первый план выступают унизительные признаки физического старения, немощь плоти: очки, сутулость, вставные зубы. Важнее то, что приметы старости, рефреном звучащие в его размышлениях, усугубляют внутренний разлад. Ведь страшнее старения тела старение духа, тот момент, когда, по выражению Гете, «дух устает от самого себя» и человеку кажется, что он пережил свои идеалы… «В моей жизни состоялось все. Больше ничего не будет. Все мечты осуществились, верней сказать, исчерпали все, что было в них прекрасного…» Символом такой «исчерпанной мечты» становится фотография Элены на стеллаже — юной девушки, выходящей, подобно Афродите, «из глуби морской». Со временем она станет его женой и матерью Милиньи — женщиной, утратившей красоту, суетной, мелочной, жадной…
Фотография Элены — постоянно оживающий в памяти стоп-кадр, а дальше — как в замедленной съемке: Элена выходит из воды, ритм убыстряется, прошлое оживает. Прошлое восстанавливается подчеркнуто нелинейно. Память как бы выхватывает из тьмы отдельные сцены, жесты, фразы, озаряя их вспышками забытых ощущений.
Музыкальное начало организует поток сознания Невеса и стилистически и композиционно. Но теперь, в отличие от поэтической упорядоченности «Явления», звучащей на одном дыхании, это уже «гармония беспорядка». На протяжении всего романа играет пластинка, которую Невес ставит несколько раз подряд (многозначительная деталь: музыка постоянно накладывается на какофонию ремонта в квартире наверху), и соответствующие места партитуры задают ритм — то плавно нарастающее крещендо, то обрыв, то подхват темы, которая все время повторяется в разной тональности. Это позволяет Феррейре передать динамику образов путем «кальки» одних и тех же наиболее характерных деталей, образующих все новые и новые комбинации.
Есть «точки», к которым воспоминания возвращаются снова и снова, они начинают восприниматься как ненавязчивый лейтмотив, как «ключевые слова»: «Вы явились из глуби морской?» Этим все началось. И «Как ты постарела» — это уже приметы конца, готовой надвинуться тени.
Иногда мысль, как заигранная пластинка, по нескольку раз проходит один и тот же круг ассоциаций. Казалось бы, это совершается невольно, но нет: каждый раз блеснет что-то новое, сместится какой-нибудь ракурс, послышится иной акцент. Мысль Невеса ищет в повторениях еле заметную точку, некий микроклимат, задаваясь вопросом: где берет начало то, что потом станет инерцией совместной жизни, взаимным безразличием, непониманием? Когда прочнейшие узы стали чистейшей фикцией? Когда слова, в которые вкладывал всю душу, перестали что-либо значить? Когда жизнь — полнокровная, насыщенная, отдаваемая творчеству и любви, обернулась лишь «сном тени»? Где-то Невес «свернул» со своего пути, предал себя. Так где же? И снова перед мысленным взором «прокручиваются» переломные ситуации его жизни.
