На мгновение мне показалось, что он стал тем самым маленьким Теодором, который бегает по улицам Риги, засматривается на казахских степных лошадей и мечтает стать взрослым.
( – Я просыпался от того, что отец ранним утром гремел ключами, закрывая дверь. Он спускался по пыльной лестнице и оказывался на улице, переходил на другую сторону и размашистой походкой шел до Площади 15 мая, дальше следы терялись – я не знал, где находилось его конструкторское бюро. Сестра рассказывала, что видела, как он снимает шляпу, заходит в какой-то большой дом и пропадает там до самого вечера. Мама не работала, шила платья на заказ, брала на дом машинопись. Чаще всего она сидела за просторным столом, разбросав по плечам свои каштановые волосы, аккуратно подгибала куски ткани и монотонно крутила колесо зингеровской машинки, изредка закуривая. Сладковатый дым расплывался возле ее аристократического лица, она щурилась, разглядывая шов. В нашем подъезде жили еще три семьи. Я часто бегал к ним в гости, прятался в темном ломаном коридоре, забирался под стол в тесной кухне, рассматривая голые ноги тети Тани. Как-то раз нас с сестрой заперли в комнате и велели молчать – мы только слышали, что пришло много людей, они долго говорили, а потом хлопнула дверь. Заплаканная мама сказала, что папу забрали, а нам нужно быстро собираться и уезжать.)
– Вы не вернулись в Ригу? – поспешил я.
– Квартиру отобрали, возвращаться было некуда, но тогда меня больше заботило, что сестра всегда брала самый вкусный кусок, никогда не делилась со мной, хотя и была старше на десять лет. Удивительно, но кроме матери все женщины пытались воспользоваться моим добродушием. Купаясь во внимании, они всегда решали свои собственные проблемы за мой счет. Такое часто бывает: меня затягивают в водоворот, и я вынужден плыть по чужой незнакомой реке. Правда, если я проникся делом, связанным с близким человеком, вкладываю всю страсть и желание. Чаще всего этого и не требуется, но я продолжаю не в силах остановиться.
Он притих и покачал головой.
– А дальше шумные потомки уцелевших казаков, школа, потом университет и ранняя женитьба – все растворилось в размеренной южной жизни. Обрывки воспоминаний о том безмятежном времени вызывают сейчас у меня улыбку. Это были годы наивного наслаждения, увлеченности музыкой, наукой, женщинами, которые обычно оказывались рядом со мной, когда видели гитару.
( – Отца долго не было. Время тянулось, как будто ныла глубокая ссадина, мне часто снились солнечные дни, наши прогулки по Старому городу, а вокруг рос ковыль, пахло сухой травой. В нашем новом доме было темно и тесно. Мама спала вместе с сестрой, а для меня из старых досок сколотили квадратную кровать. Дряхлый забор огораживал наш маленький дворик. Весной кустарник разрастался почти до самых окон, поднимался ветер, и он скребся ветками в стекло, отчего становилось совсем страшно. Я ждал, что отец вернется и вырубит эти буйные ветки. Кроме нас с сестрой детей в нашей округе не было. В соседних домах жили в основном старики, да ссыльные, всегда молчаливые и хмурые. Сестра не любила играть со мной, я волочился за ней, ныл, но она никогда не обращала на меня внимания. Осенью мы пошли в школу. Длинный, покрашенный в тускло-зеленый класс с черной доской, облупленными партами и портретами Ленина казался мне самым ужасным местом в мире. Темноволосая учительница в строгом костюме и с указкой в руках прохаживалась между партами, рассказывая нам о великом Ленине и счастливом детстве советских детей. Нас было мало, все сидели за партами тихо, внимательно слушая учительницу. Часто мы учили стихи про родину, смотрели карту мира, писали отдельные слова в своих склеенных тетрадях. Иногда мама интересовалась, о чем говорят в школе, тогда я мрачнел и отвечал, что про родину. – Про родину? – переспрашивала мама. – Ну про родину так про родину, – вздохнув, шептала она. – Родина – это хорошо. – С тех пор потянулись однообразные дни, когда нужно рано вставать, сидеть за партой и готовить уроки. Но нет, не все так просто и безоблачно, достаточно признаться себе, что не любил я школу из-за учителей, которые косились в мою сторону, осуждая немца, захватчика и фашиста, достойного жестокого наказания. Я будто и не обращал внимания, хотя всегда был готов оказаться виновным в любом происшествии в классе, получить плохую оценку за то, что дал списать соседу. И это ощущение не покидало меня долгие годы, оно сопровождало меня всегда и везде, росло из глубины и оставалось недоступным и неизменным, мешая отрыто смотреть на собственное отражение в зеркале.)
– Когда отец вернулся, мы жили уже в Ростове. Он пытался сделать из меня инженера, чтобы не пришлось заниматься тяжелым физическим трудом, который он возненавидел после ссылки. Впервые я открыто решил не следовать чужой воле: я никогда не понимал, что может быть интересного в чертежных кабинетах проектных бюро, в которых собирались люди в одинаковых пиджаках, синхронно включали лампы над огромными кульманами и не отходили от них весь день. Отец злился в ответ, пытался убедить меня, что физика – это чистой воды юношеский романтизм, он скоро пройдет и мне нечем будет заняться. Но я не слушал его, молча уходил, а мама всегда старалась помирить нас после этого. Физика привлекала меня в старших классах больше, чем другие предметы. Однообразные уроки истории, скучные учебники по литературе, пропитанные идеологией коммунизма, вызывали во мне грусть. И только учитель физики умел сосредоточить мое внимание от первой и до последней минуты урока. Тем более, математика, физика – это абстракция, мир цифр, формул, который всецело поглощает тебя, позволяет убежать от действительности, забыться. Вместо того чтобы нестись с ребятами на перемену и гонять дырявый футбольный мяч на пыльном школьном поле, я подходил к учителю и задавал ему вопросы, на которые он охотно отвечал. В девятом классе он давал мне отдельные задания на дом, чтобы я мог изучать интересующие меня темы. Счастливое время.
( – Сестра училась в выпускном классе, у нее стали появляться первые поклонники из соседних поселений. Ее улыбчивые губы, скользящий взгляд и быстрая походка выдавали порывистый и неспокойный характер, отличавший ее от всех остальных. Изящные, не испорченные работой руки, стройная подвижная фигура, красивое лицо. Рано утром мама уходила на сбор урожая, мы с сестрой шли в сельскую школу, но я всегда возвращался раньше – наш дом не запирался. Иногда я слышал, как мама ругается с сестрой, заставляя ее сидеть дома и помогать. Мать опасалась, что дочери немца опасно появляться в одиночестве, тем более, отца не было с нами. Но сестра гуляла с парнями, не обращая на мать никакого внимания. Как-то раз я вернулся из школы раньше обычного – наша учительница заболела, заниматься с нами было некому. Открыв покосившуюся калитку, я сразу заметил, что дверь в сарай приоткрыта, хотя мама всегда заставляла нас закрывать ее на засов. Я испугался и рванул в дом. Кинув на кровать свой школьный мешок, я припал к окну, впиваясь глазами в сарай. Сердце колотилось, по телу бегала мелкая зыбкая дрожь, виски стучали, отчего становилось еще страшнее. Глубоко вдохнув затхлый воздух, я решил подкрасться к сараю. Мутно-желтые лужи, поникшая трава и вмятины от чужих сапог заставили меня дрожать еще сильнее. На цыпочках я добежал до сарая и замер. Из сарая долетал чей-то слабый стон и слышался непонятный шорох. Пригнувшись, я подошел к двери и присел на корточки. В тусклых пятнах света я разглядел два сплетенных тела. Это была сестра и Васька, приходивший по вечерам рубить дрова. Ее ноги были сильно разведены и согнуты, сапогами она упиралась в подгнившие доски, сложенные у стены. На ней лежал Васька, он тяжело и часто двигался, словно стараясь втиснуть сестру в пол, его круглый голый зад поднимался и опускался, одной рукой он держался за плечо сестры, другой за край дровницы. Ее тело сильно извивалось – я никогда не видел ее такой. Застыв на мгновение, я ощутил сильное волнение, от которого мне стало не по себе. Я осторожно встал, прокрался обратно в дом и притворился, что сплю. Вскоре я услышал скрип двери, затем шепот и шаги. Калитка закрылась, сестра вернулась в дом. Она подошла к кровати, внимательно посмотрела на меня и снова ушла. Следующую ночь я почти не спал, думая о сестре и Ваське. С возрастом это воспоминание переросло в нескончаемое влечение, которое настигало меня везде: в затхлой аудитории, набитом трамвае или в тесном переходе, соединяющем две части разрезанной пополам улицы. Оно засело глубоко внутри, заставляло меня вглядываться в прохожих, искать намек в случайных взглядах и терпеть, пока есть силы не выплеснуть его наружу, а дальше наступало равнодушие, безразличное спокойствие, усыпляющее любое желание.)
