– Сестра приехала из Риги навестить нас с мамой и предложила съездить к ней, на нашу историческую родину. Она и замуж вышла за рижанина, чтобы скорее уехать из Ростова, а теперь хотела похвастаться, как она устроилась. Я никогда не соревновался с ней, но ей всегда было важно опередить меня во всем, добиться большего, выглядеть в глазах мамы успешнее. Мне очень хотелось посмотреть Ригу, дом, где я родился, воспоминания о котором постепенно стирались. Я охотно согласился, тем более, давно никуда не выезжал. Восьмивековая Рига с лабиринтами тихих улиц, музыкантами, запахами шоколада и кофе, соборами и непривычным модерном – все это не вписывалось в представления советского немца о родине. Я долго ходил вокруг дома, в котором родился, стучал каблуками по мощеной улице, рассматривал фасад и стены, заглядывал в окно моей детской комнаты, и мне казалось, что я вспоминаю первые дни своей жизни, ощущаю то время, когда все начиналось. Сестра, надо сказать, была очень гостеприимна, старалась постоянно быть с нами, рассказывала, как выносила меня на прогулку и как злилась, когда я не засыпал, ведь ее ждали подруги. Мама вспоминала их встречу с отцом: мы прошли по пути к их первому свиданию. В сущности, это могло случиться со мной в любом другом городе, где бы я родился и из которого был увезен, а затем наполнял себя воспоминаниями о нем по чужим рассказам. Но я оказался в Риге, и дверь захлопнулась. Этот город исключил другие возможности, став центром моего детского мира, в который всегда хочется убежать от тревожной взрослой жизни.
( – Она была одета в неприметную серую юбку и мешковатую блузку, осенью появлялся вязаный свитер, потертые джинсы и плащ. Подвижные глаза, короткие волосы, лицо в крапинках веснушек. Больше всего она ненавидела государство, лживые ценности и насилие. Она с детства обливалась слезами, читая рыцарские романы. В восемнадцать ей в руки попал оруэлловский «1984», после чего чиновники в темных двубортных пиджаках и милиционеры в грязно-голубых рубашках навсегда превратились для нее во врагов. Именно они сожгли Джордано Бруно, именно они заморили Мандельштама, именно они расстреляли Мейерхольда. Мы быстро сошлись и в первый же вечер оказались вдвоем на берегу Дона. Она видела во мне жертву строя, подпольного музыканта, молодого физика, но только не высокого парня, имеющего свои слабости и привычки. Поженились мы так же, как и познакомились, – легко и непринужденно. – Диссида одна собралась, – сказал Толя, встречая нас у ЗАГСа. Потом бурное лето, пустующая комната ее бабушки. После занятий мы встречались на остановке, ехали в июльском переполненном троллейбусе, покупали портвейн и долго поднимались по темной широкой лестнице, целуясь на каждой ступеньке. Громкий звонок нарушал замершую тишину. – Тед, Хелен, проходите, – встречал нас пьяный голос хозяина. Он неизменно начинал рассказывать о чувстве ответственности, которое сопровождает его после нашей свадьбы. – Эта квартира волшебная, – гордо начинал он, – здесь, как на небесах, даже браки заключаются. – Именно в ней и падет режим, – шутили мы и тянули за ручку тяжелую дверь. В тот вечер собралась большая компания. Последним пришел начинающий писатель, о котором ходили слухи по всему городу. – Сценарист, – представил его хозяин. Он говорил не умолкая, носился со своими напечатанными на старой машинке текстами, требуя, чтобы каждый из нас подержал в руках его шедевр. – О чем фильм-то будет? – иронично спрашивали ребята. – Вы не поверите, – захлебываясь, пыхтел он, – первый советский фильм о гомосексуалистах. Все члены Политбюро – нет, не безобидные педики, они грязные пидеры, которых разоблачил майор Наганский. – Смех разлетался по квартире. – Неореализм, – доносились хвалебные возгласы. Но всерьез его никто не воспринимал, очень быстро он наскучил компании. Сценарист, так звали его все, не оставлял попыток подружиться с нами, но потом неожиданно пропал. Пошли разговоры, что его взяли. – Не знаю, где он, – пожимал плечами хозяин. В один из вечеров мы задержались. Дверь была приоткрыта – поразительная тишина отдалась холодком в ногах. Я схватил жену за руку и прошел мимо квартиры, сделав вид, что поднимаюсь наверх. Она испуганно посмотрела на меня и подчинилась. Мы позвонили в первую попавшуюся квартиру, прикинувшись, что перепутали улицу, затем торопливо спустились, нервно переглядываясь. Я сжимал ее липкие от пота ладони, повторяя: «Все будет хорошо». Вернувшись, мы позвонили ребятам, но никого не было дома. За нами пришли с утра. – Сценарист всех сдал, – подумал я, натягивая брюки. Нас забрали порознь. В удушливом кабинете на меня смотрели стеклянные глаза. – Такой спортивный, умный, гордость кафедры, – глухой голос, казалось, не принадлежал говорящему, – и что? – картинно возмутился полковник. – Живешь плохо, не нравится? – Я молчал. – Будешь на страну работать, понял? – Повисла пауза. – Иначе будешь у меня в Братске землю жрать, падло. – Меня увели в пустую комнату. Окон в ней не было, стены были выкрашены в грязно-белый. От жары сильно болела голова, капли пота залепили глаза. Я сидел на полу, слушая, как громко стучали виски. Постепенно начал проваливаться в склизкую дремоту. – Это какая-то ошибка, – услышал я внезапно знакомый голос. – Не может быть, ручаюсь за него. – Виктор Петрович вошел в комнату. – Тео, ты что, ведь это неправда? – Я пригладил залитые потом волосы и посмотрел на него. – У него защита через год. Ей Богу, лучший мой студент, – тараторил Виктор Петрович. – Надежда кафедры, – не унимался он. – Встал, – прикрикнул полковник. – Он исправится, – причитал Виктор Петрович. – Исправишься? – прогремел полковник. – Исправлюсь, – процедил я в ответ. С тех пор мы не появлялись в квартире. Жена отделалась выговором, хозяин исчез, а потом в квартире поселилась многодетная семья из пригорода. Я перестал играть. Через некоторое время мне стало и вовсе все равно. Умер отец.)
– Неожиданно я начал скучать по ней, хотя поначалу особенной привязанности не испытывал. И первым делом после возвращения из Риги я набрал ее номер, который уже успел выучить наизусть. Она ответила холодно, но согласилась встретиться. Мы долго молчали, не замечая, как прошли Энгельса, потом вернулись к ее дому, и она пригласила меня к себе. Мы быстро поднялись, и прежде чем оказаться в моих руках, она вдруг заговорила о культуре, об итальянском кино, абстрактной живописи. Но отдалять неизбежность бессмысленно – все равно, что искать девственницу в роддоме; влечение стерло последние сомнения. Нам было хорошо вместе, а через месяц она сообщила, что ждет ребенка, и я непременно должен жениться на ней. В такой ситуации я женился бы и без ее просьбы, хотя неприятный страх продолжал тревожить меня. На этот раз я рассказал маме обо всем в тот же вечер. Сестра была далеко, да, в сущности, ей было все равно, поэтому я ничего не сообщил. Мать настаивала, чтобы мы сыграли свадьбу, а не просто расписались и напились в ближайшем ресторане. Я неохотно согласился, тем более родители моей будущей жены взялись за дело очень серьезно. Неожиданно для себя я снова загорелся идеей жениться, вернее, меня убедила в этом она. В отличие от моей первой свадьбы, на этой было много родственников, друзей и подруг, праздновали пышно, но все же сумбурно, торопливо. После пятой рюмки я начал просто улыбаться, даже если и не понимал, что мне желают и о чем просят. Откровенно говоря, я понял, что это лучшая тактика в таком положении.
– Если бы я оказался в вашей ситуации, вряд ли бы понял больше, – произнес я, неумело втиснувшись в его речь. Стало душно. Влажное тепло мягко расползалось по моему телу.
– Да, это был своеобразный для меня ритуал, я оказался в ситуации, когда не мог распознать тех знаков, которые обязан был понимать и различать. И все вокруг превратилось в странный обряд, от которого мне становилось жутко. Казалось, что все вокруг заметили это, а ее родители неодобрительно косились на меня, но ничего поделать с собой я не мог. После свадьбы я пролежал весь день с больной головой, убедившись, что и по этой причине не стоило жениться. Но неожиданная нежность к ней, нашему будущему ребенку проснулась во мне – я превращался в семейного человека, хотя мне не было и тридцати. Но какая разница, когда им становиться? Мне вовсе не хотелось замечать, какой капризной она стала, я спокойно выслушивал упреки: что ставки недостаточно, чтобы содержать семью, что ей нужны новые туфли и книги, которых всегда недоставало. Перед родами она каждый вечер кричала, как-то даже собрала все вещи, но в дверях я остановил ее. Физика, музыка, друзья почти исчезли из моей жизни, на кафедре я читал лекции как автомат, ничего не добавляя от себя – не наука, а черт знает что. Сын родился крупным и задумчивым младенцем со взрослыми глазами. Она немного успокоилась, материнство облагородило ее на некоторое время. Ссоры сменились заботой о ребенке. В целом, наша семья ничем особенным не отличалась от сотен семей, живущих по соседству. Мы радовались мелочам, из-за них же ругались, становились старше, но не мудрее. И ощущение бессмысленности всего, что меня окружает, прочно засело где-то в глубине.
