Давай присядем вот на этой поляне и послушаем тишину.
Тебе хочется тишины? Вот этой прозрачной тишины, нарушаемой лишь шорохом падающих листьев?
Давай помолчим. Пусть каждый подумает о своём, сокровенном.
Не станем думать сейчас о цирке, о будущих гастрольных городах. Я верю, что у нас их много впереди.
Давай побудем «оседлыми» хоть эту одну осеннюю минуту. Ты улыбаешься глазами:
– Фантазёр…
Да. Но моя любовь к тебе не фантазия.
Хочешь быть королевой этого леса?
Вот тебе корона… Хорошо в твоей причёске смотрится золото кленового листа.
А вот и мне подарок: старый клён произвёл меня в генералы, – его лист упал на моё плечо.
Стой, не тронь! Это не простой лист, – это золотой эполет генерала осени.
Пора…
Ты что так грустно улыбаешься? Жалко расставаться с этими владениями?
Не грусти. Мы ещё придём сюда.
А сейчас нас снова ждут в тронном зале, моя уставшая королева манежа и осени.
* * *
Алле-й!..
Я живу и работаю без страховки.
Каждый день балансирую над пропастью бытия, рискуя сорваться…
Чем обезопасить мне сердце, душу?
Только твоей любовью.
Любовь… Как лонжа, тонкий её трос, который может лопнуть в любую секунду, – всё зависит от пассировщика.
От того, Кто рядом…
Не дай разбиться моему сердцу о немую твердь предательства, сплющиться о жестокость измены.
Не дай, Бог.
Алле-й!..
* * *
Гастроли…
Лёгкие крылья Ил-86 несут нас в сказочную Индию.
Вверху ещё светят звёзды, а под нами проплывают седые Гималаи, чуть тронутые лиловым рассветом.
Краски медленно самоутверждаются.
Горизонт постоянно меняет цвета. Из густого фиолета рождается нежная бирюза. Лёгкая коричневая дымка парит над древними хребтами.
Только что родившееся солнце робко выглядывает из-за гор.
Пунцовый шар заливает кровью коричневые вершины. Поднимаясь из-за края земли, солнце поранилось об острые пики Гималаев и теперь движется, оставляя следы не только на горах, но и на лицах прильнувших к иллюминаторам пассажиров. Небосвод светлеет. Под наше дружное «ах» сияющая медь заливает небо и горы.
Рериховский рассвет!..
* * *
На Спасской башне куранты пробили полночь…
С поникшей головой висит в косматом небе Большая Медведица. Самая крайняя звезда – моя. Точно так же Медведица грустила со мной в Индии. В полночь она появлялась из-за крыши отеля и подмигивала мне:
– Держись, я рядом!
Приятно видеть свою звезду в далёком, чужом краю…
Однажды, после представления, выехав из Джайпура, мы остановились у железнодорожного переезда. Ждали, пока пройдёт поезд.
Стояла удивительная тишина и на редкость тёмная ночь. Лишь где-то вдалеке мерцали костры погонщиков верблюдов и слонов.
После сезона дождей в небе не было ни пылинки.
Звёзды навалились на нас всей тяжестью мирозданья. Я впервые видел такое чёрное небо, подсвеченное туманом Млечного Пути.
Южные ночи всегда загадочны.
Звёзд было непривычно много. Некоторые из них вдруг стремительно падали, мелькнув стальной иглой.
Мгновение – падающая звезда.
Миг – загаданное желание.
Мы стояли у автобуса, заворожено глядя в небо, забыв о раскуренных сигаретах, о сотнях километров пути по раскалённым дорогам штата Раджастхан. Скрип поднимающегося шлагбаума вывел нас из оцепенения.
На шпалах узкоколейки светились звёзды…
Мы переглянулись, а через мгновение, придя в себя от небесной сказки, рассмеялись, – на шпалах светились и медленно остывали искры, оставленные топкой паровоза.
* * *
Светает…
Как в старые, добрые времена, пришёл в цирк, когда всё и все ещё спят.
Манеж пустой, цирк без звуков. Только шорохи и чьи-то гулкие шаги, где-то там, наверху, в фойе.
Через два-три часа здесь всё оживёт.
Удивительный момент! Цирк будет просыпаться, как большой сильный зверь, – не торопясь, враскачку.
Придут уборщицы и начнут колдовать в наших гримёрных, электрики включат свет, в буфете загремят тарой, конюхи будут громко кричать: «прими» своим хвостатым подопечным.
Это будет уже скоро – через час, через два… Через целую вечность, которая называется ожиданием.
За окном, в сумраке утра, какой-то псих собирает наш цирковой навоз – видимо, для огорода. А почему, собственно, псих?
Нормальный человек собирает лопаточкой «праздник» лошадей и аккуратно грузит в красные «Жигули».
Я его вижу уже в третий раз.
Тишина, только собака на конюшне воет. Как у Конан-Дойла…
Что с ней? Грустно, что ли?
Скорей бы дневное представление. Там люди, люди…
* * *
Гастроли, гастроли…
Вот и до нашего Кузбасса докатилось влажное дыхание осени.
За окном бесцветный дождь жёлтым туманом.
Пахнет коксом, сырыми листьями.
Во дворе цирка ревут медведи, только что привезённые с вокзала.
В узких клетках тесно и сыро, – вот и просятся звери к людям.
Невысокий серый забор окружил пирамиду старых опилок цвета прелого лимона и две одинокие клетки, сиротливо мокнущие под бесконечными нитями дождя.
Порывы ветра, балуясь, гоняют по двору скомканную афишу – то в одну сторону, то в другую.
Я догадываюсь, кто в этой игре победит: Осень!..
* * *
В цирке есть поверье – переступившему барьер манежа назад пути нет.
Почему?
Цирк – великий вор. Он крадёт наши сердца. Навсегда.
Прячет их в опилках своего тринадцатиметрового кольца.
А как жить без сердца?
Поэтому из цирка редко кто уходит.
А если и уходит – то очень страдает.
А если не страдает – то у него никогда и не было сердца.
* * *
Памяти Леонида Енгибарова…
В центр манежа, в скрещение двух прожекторов вышел скрипач.
Вместо нот к груди он прижимал большую розу.
Роза была хрупкой и нежной. Как музыка.
Скрипач опусти розу на пустой пюпитр и улыбнулся – аншлаг!..
Он каждый вечер выходил на манеж и дарил свою музыку из розовых нот людям.
Сегодня он играл особенно вдохновенно. Его волосы вороном метались в такт музыке. Смычок жарко шептал что-то скрипке, а она, стоная, отвечала. Шепчущий вздох, стонущий выдох, – трепетная музыка любви…
Скрипач ласкал взглядом розу, а та, благоухая, раскрыла свои алые лепестки, как нежные губы возлюбленной.
Скрипач и его роза дарили людям Музыку…
Раздалось несколько восторженных хлопков и одинокий выкрик: «Браво, маэстро!..» Но эти аплодисменты потонули в гнетущей тишине недоумевающего зала. Зрители рассерженно зашевелились. Зловещий шёпот заполнил амфитеатр.
– Вы что-нибудь слышите? – Вопрошали одни.
– На скрипке нет струн! Я не вижу струн! – Роптали другие.
– А где ноты?!..
Бутон розы закрылся, безжизненно повис.
Скрипач опустил руки и побрёл с манежа.
Лепестки розы опадали на цирковой ковёр, как тяжёлые слёзы…
Скрипач на мгновение остановился. Ещё раз оглядел зал. Грустно улыбнулся тому, кто аплодировал. И ушёл.
Большинство людей сегодня так и не поняли его Музыки.
Не всем дано слышать музыку чьей-то души.
Музыку из розовых нот…
* * *
Ему иногда делалось больно в груди…
Они приезжали, маленькие, смешные человечки в белых халатах. Делали большому человеку укол, хохоча над его большими проделками, и мчались дальше.
Нельзя сказать, чтобы они его любили. Все привыкли к нему, огромному, смешному. Им казалось, что он был, есть и будет вечно.
Ему тоже так казалось.
Но однажды человечки опоздали.
Бело-розовая машина отъехала от цирка медленно, без сирены…
Маленькие человечки сморщились от горя и стали ещё меньше. Они опоздали всего на миг…
Страшную тишину Лилипутии нарушал лишь писк рации, возвещавшей миру о том, что Гуливер смеха умер.
* * *
…Прощай, Марьина Роща.
Принимай на вечный постой, Ваганьково…
Музыканты опустили трубы.
– Прощайтесь…
– Кого хоронят, мужики?
– Да говорят, что какого-то известного циркача, клоуна.
– Не циркача, ребята, не циркача. Циркового.
– Какая разница…
– Разница у тебя знаешь где?.. Катись…
– Мам, а мам? А разве дядя Лёня умер?
Разве клоуны умирают?
– Нет, сыночек, нет…
Просто это его самая грустная реприза…
* * *
Ипподром…
Много было нас – вороных, серых в яблоках, пегих, гнедых.
Были чемпионы. Были аутсайдеры.
Был мясокомбинат – финишная наша ленточка.
Но до своей старости доживали лишь средние, которые бегали в толпе, – ни первые, ни последние.
Они хорошие, живучие…
* * *
Шумно вдохнув ароматную свежесть, ты со звонким смехом разбрасываешь цветы, кружась по комнате. Смеёшься и подбрасываешь их. Ловишь на лету, и вновь цветы праздничным салютом взлетают вверх, падая оттуда разноцветным душистым дождём на волосы, плечи, ладони.
Смех твой, смех, – какая сладкая музыка!..
