2
Щели в ставнях посветлели.
Минька проснулся и лежит в кровати, слушает пощелкивание часов и ждет, когда часы начнут бить, потому что в комнате полумрак и стрелок не разглядеть.
Как и ко всему прочему в доме, Минька давно привык и к этим часам с помутневшими, осыпавшимися цифрами. Деревянный, с витыми колонками ящик подточил шашель, отвалился и потерялся крючок у дверцы.
При этих часах Минька родился, при них он растет. И его мать тоже родилась и выросла под шагание их маятника.
Дед никому не разрешает прикасаться к часам. Раз в десять дней, взобравшись на табурет, собственноручно заводит ключом, у которого на ушке жар-птица, ходовую пружину и бой.
Часы, зашелестев, точно сухие листья, ударили войлочным молоточком в железную розетку — бом!
Ну конечно! Вот так всегда случается, когда ждешь-ждешь, чтобы узнать, который час, а тебе бом, один удар — половина. А чего половина? Пятого? Шестого? Седьмого?
— Минька! — тихо окликает бабушка.
— Что?
— А не время тебе собираться?
Минька сбрасывает простыню и садится. Половина седьмого! Пора! Скоро Ватя зайдет.
Бабушка поднимается вместе с Минькой, хотя он ей и говорит, что не надо — вскипятит чайник и без нее.
Но бабушка хочет сделать все сама.
Минька умывается из большой дубовой кадушки, похлопывая себя ладонями по груди и плечам: тогда кровь приливает к телу и не чувствуется холода колодезной воды.
Бабушка возится с чаем.
Минька накинул рубашку, пригладил гребешком волосы, приготовился сесть к столу.
Его подозвал Борис. Он тоже проснулся.
— Минька, ты про Курлат-Саккала слышал?
— Слышал. Ватя сказал.
— Боишься?
— Боюсь.
— Не надо. Не бойся.
— А как он поймает меня где-нибудь одного?
— Его самого милиция ловит. Да и на кой ты ему, стригунок, нужен! Вот если бы отец твой или мать, тогда иной разговор. Так что смело бегай, гуляй.
Накормив Миньку, бабушка дала ему с собой завтрак — пирожки с вязигой.
— Только ты все это напрасно выдумал с розой, — говорит бабушка, — спал бы себе, отдыхал после учебы.
— Интересно мне, бабушка. Да и в десять часов я уже буду дома.
Стук в окно. Это Ватя.
Минька подхватывает сверток с завтраком и выбегает на улицу. У Вати тоже сверток.
Ватя босой, брюки подвернуты, волосы после подушки торчком.
— Аллюр три креста. Опаздываем!
Минька и Ватя поспешно зашагали по пустынным улицам. Изредка попадались маленькие пацанята, которые гнали в стадо коз.
— А твоя коза? — спросил у Вати Минька.
— Сама дойдет.
— А если не захочет?
— Пусть попробует! Я ей наперед выдал в лоб два щелчка.
Минька и Ватя взбираются на Цыплячьи Горки переулками с желтыми заборами из ракушечника, усеянными поверху осколками бутылочного стекла. В ракушечнике поблескивают капельки ночной влаги, еще не высушенной солнцем.
На перекрестках — круглые каменные тумбы для афиш, вколоченные в землю рельсы — коновязи, пустоши с высоченными колючками, в которых в полдень зной и сухость.
Вскоре приятели оказались на окраине Бахчи-Эли, где были плантации.
Вошли в дощатые ворота, поднялись по ступенькам в контору. В большой комнате скопилось уже много ребят. Бригадиры проверяли своих, выкликая по фамилии, и раздавали полотняные торбы с лямками.
Ватя и Минька протолкались к Гопляку.
— Пришел, значит? — сказал Гопляк.
— Значит, пришел, — ответил Минька.
— Получай. — И Гопляк подал Миньке торбу с лямкой.
Минька взял торбу и, как показал ему Ватя, надел через плечо.
Неожиданно Минька почувствовал, что кто-то тронул его за рукав. Он обернулся.
Перед ним стояла Аксюша в коротеньком сатиновом платье и в красной косыночке, повязанной рожками.
— Ну! — сказала Аксюша.
— Что?
— Ну почему ты молчишь?
Минька и сам подумал, почему он молчит и стоит балда балдой, когда надо сказать Аксюше что-нибудь самое дружеское.
— Я вчера приехал, а тебя не видел.
— Ну так что же! Зато сегодня я тебя первая увидела. Ты у кого в бригаде?
— У Гопляка.
— Я тоже.
Перед Минькой вынырнул Кеца и, схватив за пуговицу на рубашке, спросил:
— Чья пуговица?
— Моя, — машинально ответил Минька.
— Тогда — на, возьми ее! — И Кеца, оторвав пуговицу, сунул Миньке в руку.
Минька едва не задохнулся от злости. Кинулся было на Кецу, но Кеца скрылся в толпе ребят.
— Не обращай внимания, — спокойно сказала Аксюша, — он дурак. А пуговицу я тебе пришью.
Раздалась команда строиться по бригадам.
— Побежали к своим! — сказала Аксюша и, притронувшись пальцем к Минькиной щеке, засмеялась. — Ой и сердитый ты! Сейчас зашипишь, как сковородка.
Кусты на плантации были высажены длинными рядами.
Ватя и Минька выбрали себе ряд, где розы погуще. Минька должен был собирать лепестки по одной стороне кустов, Ватя — по другой.
Они положили завтраки на землю, прикрыли ветками и приступили к работе. Минька быстро наловчился обрывать лепестки, складывать в торбу. Он старался не оставлять на цветах обрывков, или, как говорил агроном плантации, лохмотьев.
Вначале Ватя ушел вперед, но подождал Миньку, пока он окончательно не освоился, и тогда начали работать рука в руку.
Пройдя первый ряд, заступили на второй.
По соседству собирали цветы Гопляк с Аксюшей.
— Вызываем! — сказал Ватя.
— Принимаем вызов! — ответила Аксюша.
Гопляк, обыкновенно нерасторопный и вялый, заработал сноровисто и проворно. Никто не переговаривался, чтобы не терять времени. Лепестки в торбах пришлось уминать: они не помещались и вываливались.
Минька в кровь оцарапал колючкой ладонь, но останавливаться, чтобы заклеить листиком ранку, было некогда. Аксюша и Гопляк и без того уже обгоняли и, не скрывая, громко торжествовали победу.
Минька и Ватя проиграли. Они пошли проверить работу Гопляка и Аксюши, но ни в чем не углядели погрешностей: ни один цветок не был пропущен и лепестки были собраны без лохмотьев.
— У нас в ряду цветов было больше, — не сдавался Ватя. — А у вас все бутоны.
— Неправда, — сказала Аксюша. — Вам обидно, вот вы и придумываете отговорки.
Просигналил горн — перерыв на завтрак.
Минька с Ватей отправились к тому месту, где сложили свертки. Устроившись в тени кустов, выпили морса, который притащил с собой Ватя, и насладились пирожками с вязигой. После пирожков, мучимые жаждой, опять надулись морсом и растянулись отдыхать.
Пришла Аксюша:
— Упарились, ударники!
Ребята промолчали, переполненные вязигой и клюквенным холодом.
— Минька, а где твоя пуговица?
Минька достал из кармана пуговицу.
— Дай сюда. — И Аксюша присела возле него с иголкой и ниткой.
— Где ты взяла? — удивился Минька.
— Что?
— Иголку и нитки.
— У девочек. Не шевелись — уколю.
Минька ощущал у себя на щеке теплоту ее дыхания, видел совсем близко уголок ее прищуренного глаза, длинные изогнутые ресницы с обгоревшими на солнце кончиками и маленькое ухо, просвеченное солнцем, покрытое пушком, точно цветочной пыльцой.
Аксюша ловко вкалывала иголку в материю, перехватывала, вытаскивала. Снова вкалывала.
Но вот Аксюша нагнулась, откусила зубами нитку:
— Готово.
У весов для сдачи урожая выстроилась очередь.
Миньку поразила гора лепестков, которая возвышалась рядом с весами на брезенте.
Ребята высыпали из торб свой сбор в фанерный ящик.
Приемщик взвешивал, заносил в конторскую книгу цифры. Бригадиры заносили цифры к себе в список. Очередь продвигалась быстро.
Кеца вытряхнул из торбы цветы. Приемщик замерил вес, не глядя, опрокинул ящик в общую кучу на брезенте.
Никто ничего не заметил, только Ватя заметил: когда приемщик опрокидывал ящик, промелькнул кусок кирпича.
Ватя локтем подтолкнул Миньку.
— Ты чего?
— Кеца кирпич подсунул!
— Куда?
— В розу.
Минька положил на землю торбу, подошел к Кеце:
— Кирпичи подкладываешь? Побольше заработать захотел?
— Не цепляйся, камса соленая! — закричал Кеца и взъерошился. — По морде слопаешь!
Ребята зашумели.
— Сам слопаешь — в ушах засвистит! — огрызнулся Минька и двинулся плечом на Кецу, упрямый, драчливый, но тут кто-то удержал его за рубаху.
Минька оглянулся. Это была Аксюша. В глазах ее был испуг:
— Минька! Он старше!
Воспользовавшись этим, Кеца стукнул Миньку по шее ребром ладони. От неожиданности Минька покачнулся, но устоял.
Отуманенный болью и вспыхнувшей злобой, он бросился на Кецу и, как учил Борис, подбил ногой справа и ударом руки слева.
Кеца, словно чурка, сшибленная битой в городки, кувыркнулся в траву.
Минька не устоял и свалился на него. Сцепившись, они покатились, корябая ногами землю.
Ребята кинулись разнимать. Но они не давались.
Наконец, пыльных и всклокоченных, с локтями и коленями, зазелененными травой, их разняли, оттащили друг от друга.
