более трезвым, чем предыдущее, утром, когда я обнаружил в ящике электронной почты письмо от некой компании «Арктикуголь». Из длинного послания, перенасыщенного клишированными и слишком сложными для моего проспиртованного мозга формулировками, я смог уловить, что мою кандидатуру на трудоустройство в компании утверждают. Пришлось приложить недюжинные усилия, чтобы вспомнить, как предыдущей ночью я накатал им длиннющее резюме, случайно наткнувшись на вакансию в перерыве между выбором очередного порноролика и гугл-запросом о списке отпускаемых без рецепта снотворных.
Как я понял из письма, я улетал на остров Шпицберген через две недели. Но в момент, когда я, сидя на унитазе, все еще пьяный с ночи, читал электронное письмо, я не мог даже внятно произнести слово «Шпицберген», и уж тем более не представлял, где это находится.
Всю следующую неделю я пытался возродиться из мертвых. Вообще, надо признать, что я был ужасным другом. В отличие от Сережи, который стойко выносил и мое запойное амбре, и вечно занятый туалет, и то, что я со скоростью света опустошал его холодильник, и даже то, что я оккупировал его ноутбук. Сережина девушка – имени ее я не вспомню, говорю же, друг из меня был никудышный – в отличие от него самого, терпеть меня не слишком хотела, да и ее можно было понять. Они с Серегой ссорились, а я – я запоем читал все, что интернет мог рассказать мне про Баренцбург.
Выяснилось, что в школе у меня было плохо не только с физикой, но и с географией. И с историей. Насколько я понял, Баренцбург – практически олицетворение избитой фразы про забытое богом место. Когда-то давно, в двадцатом веке, СССР владел несколькими угольными рудниками на архипелаге Шпицберген. Сам архипелаг, хотя территориально и принадлежал Норвегии, по факту являлся своего рода свободной территорией. Затем выяснилось, что в школе у меня хромало еще и обществознание: Википедия сообщила мне, что в 1920 году более пятидесяти стран подписали Шпицбергенский трактат, который установил суверенитет Норвегии над архипелагом и разрешил странам-участницам договора вести здесь промысловую, коммерческую и научно-исследовательскую деятельность. Чем теперь положение Шпицбергена отличалось от его положения в прошлом, так и осталось для меня загадкой – по всему выходило, что остров все еще никому не принадлежит.
Но забивать себе голову подобными юридическими тонкостями было совсем уж не в моем духе. В конце концов, я ехал в полярный шахтерский поселок Баренцбург, чтобы работать (здесь мне пришлось свериться с письмом, чтобы вспомнить, кем именно меня взяли туда работать) барменом в пивоварне. В некотором смысле – чистой воды абсурд, кому придет в голову строить пивоварню на семьдесят восьмой широте в поселке с населением меньше пятисот человек? Абсурд, но как же этот абсурд манил меня своей безбашенной романтичностью. Последний оставшийся на плаву российский анклав на Шпицбергене звал меня. И я, как глупая школьница, повелся на этот зов.
«Арктикуголь» предложил мне срочный двухгодичный контракт. И это означало, что мне предстояло покинуть материк на ни много ни мало два долгих года без единой возможности вернуться раньше срока. Точнее, возможность, конечно, была, но в случаях исключительно крайних, к которым мне лично прибегать не хотелось. А сгонять за лишним свитером на материк – это уж нет, это уж извольте сразу думать, что с собой брать.
Вспоминая теперь процесс своих сборов, я должен оправдаться: я думал. Не знаю, правда, каким именно местом, ведь вместо новехонькой сноубордической куртки, купленной несколькими неделями ранее по Серегиному же совету – и купленной не зря, теплее этой куртки в моем гардеробе не было ничего – я отправился за полярный круг в видавшем виды зимнем драповом пальто. Место лишнего свитера в чемодане занял ежедневник в мягкой кожаной обложке. Отчего-то я ясно рисовал себе в голове картину, как буду вести подобие трэвел-журнала, стоя за барной стойкой, пока немногочисленные посетители – их я представлял себе неизменно как суровых полярников с рублеными, грозными лицами – будут потягивать пиво за столиками. Легко можно догадаться, что все обернулось совсем не так, как я себе представлял. Пожалуй, единственной разумной вещью, которую я взял с собой в поездку, было термобелье. Да и взял я его только потому что моя мать, которой я позвонил за два дня для отлета, чтобы рассказать о предстоящем приключении, прожужжала мне все уши и не успокоилась, пока я не подтвердил ей, что термобелье в чемодан положил.
Знаете, в детстве мы все противимся тому, что нам говорит мама? Да и вырастая, мы порой скептически относимся к материнским наставлениям. Я никогда не был так благодарен матери, что она настояла на термобелье, как в первую свою неделю в Баренцбурге. Собственно, отчасти за эти же самые утепленные панталоны я и был признан шахтерами пижоном. Но тут, нужно признать, просто сошлись все звезды: мою привычку смотреть прямо в глаза собеседнику люди часто воспринимали как надменность; перстень на безымянном пальце правой руки, заменивший мне обручальное кольцо, ближе к народу мой образ тоже не делали. Да еще и мое драповое пальто. Ну и стрижка, конечно, всегда эта стрижка. Неизменный предмет шуток на протяжении многих лет. А сейчас мои стриженные «под горшок» волосы вызывали просто шквал насмешек, начиная с вопросов, не поповский ли я сын и заканчивая удивленными «Что за бобра ты себе на голову посадил?» Должно быть, на фоне суровых шахтеров, в большинстве своем выходцев из восточной Украины, с Донбасса, я и впрямь выглядел холеным напыщенным пижоном.
Мне повезло угодить в Баренцбург зимой, в самую настоящую полярную ночь. Резко перенестись из центра Питера в место, где из освещения остались только электрические источники света, оказалось сложно. Так я на собственной шкуре узнал, что такое астрономические сумерки.
Остров был окутан сумраком, когда чартерный рейс со мной и еще несколькими будущими полярниками приземлился в аэропорту в Лонгйире. Этот маленький норвежский городок, расположенный недалеко от Баренцбурга на том же архипелаге, по сути, являлся единственным окном на материк, за исключением разве что кораблей и шхун, заходящих в залив у Баренцбурга и отечественных вертолетов МИ-8, которые навещают шахтерский поселок совсем уж нечасто.
Сумеречная туманная серь, жидкая и полупрозрачная, заливала суровый северный ландшафт. Из-за этого яркое здание аэропорта, отдекорированное панелями цвета фуксии, казалось детской наклейкой, шутки ради налепленной на иллюстрацию в советской книге про Крайний Север. Перед нами раскинулась аскетичная природа архипелага Шпицберген, изрезанного покрытыми жухлой травой и скудными кустиками холмами. До сих пор помню первое свое впечатление от открывшегося моим глазам бескрайнего северного простора. Такое благоговейное восхищение, такая глупая, почти отчаянная восторженность. Теперь,
