Булгаков считает, что Л. Н. Толстому удалось в 1890-е и 1900-е годы и своими религиозно-философскими и моральными сочинениями, и нашумевшей в те годы повестью «Крейцерова соната» привлечь особое внимание общества к вопросам взаимоотношения полов, брака и целомудрия. «Поразило главное, что прославленный писатель заявил себя противником всякого полового общения между мужчиной и женщиной и защитником полного целомудрия». Булгаков спорит с доводами Толстого. Разбирая «Крейцерову сонату», он не видит в ней «сокрушающего удара по положительной оценке брака и половой жизни вообще. В этой повести дан совершенно конкретный, индивидуальный, отдельный случай испорченного с детства, в высшей степени неуравновешенного в нервном отношении и развращенного мужчины, Позднышева, человека, лишенного не только духовного взгляда на жизнь, но и вообще каких бы то ни было признаков того или иного устойчивого, самостоятельного миросозерцания»13.
Булгаков продолжает спорить с Толстым в остальных главах своего эссе. В пятой главе – с отрицанием Толстым науки и искусства, основываясь на анализе толстовского отношения к пьесам Шекспира, в частности, к драме «Король Лир», а также к Чехову и к некоторым аспектам музыки и архитектуры.
В главе «Государство» Булгаков спорит со взглядами Толстого о ненужности государства. Полагает, что людская злая стихия должна обуздываться государством. «Анархистам следует считаться с истиной, отмеченной еще Вл. Соловьевым и гласящей, что государство существует не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад. Вот чего не учитывал я в своей молодости, идя за Л. Н. Толстым»14.
Булгаков выражает восхищение советским государством: вся глава посвящена преимуществам социалистической системы. Конечно, тут, с одной стороны, уступка идеологии того времени, но с другой – искреннее чувство к стремительно развивавшейся послевоенной России. Говоря о бедности крестьян в Ясной Поляне, Булгаков вспоминает, как Масарик, будучи в гостях у Толстого, зашел в крестьянскую избу и при виде крайней нищеты заплакал. В этой нищете Булгаков винит толстовское мировоззрение, не требовавшее «действий».
В предпоследней главе «Summum bonum», посвященной вопросу о счастье, Булгаков снова возвращается к Толстому. «Для того, чтобы наверное быть счастливым, – говорит Л. Н. Толстой, – надо только одно: люби, люби всех – и добрых, и злых. Люби не переставая, и не переставая будешь счастлив».
Булгаков удивляется этому убеждению, что человеку больше ничего не надо. Что довольно любви ко всем, и добрым, и злым, для постоянного, не перестающего счастья. Он цитирует Толстого: «Мы не знаем и не можем знать, для чего мы живем. И потому нельзя бы было нам знать, что нам делать и чего не делать, если бы у нас не было желания блага. Это желание верно указывает нам, что надо делать, если только мы понимаем свою жизнь не как животное, а как душу в теле (подчеркнуто мною. – В. Б.). И это самое благо, какого желает наша душа, и дано нам в любви»15.
«Таким образом, – продолжает Булгаков – мы видим, что высшее благо или счастье, заключающееся в любви ко всем, возможно при одном условии: если мы понимаем свою жизнь не как животное, т. е. если мы игнорируем требования своего тела, или если понимаем жизнь как “душу в теле”, но при этом опять-таки отталкивая, как ненужное или даже враждебное начало, наше тело и отдавая все внимание своему духовному существу, душе. Иначе говоря, в этом, основном воззрении Л. Н. Толстого на сущность “высшего блага” или счастья торжествует опять-таки спиритуализм и не подарено ни одного сочувствующего или снисходительного взгляда половине нашего “я”, нашему телесному существу»16.
Примером прекрасной, гармоничной и по-настоящему счастливой семейной жизни для Булгакова является семейная жизнь любимого Толстым великого композитора Иоганна Себастиана Баха, которую он описывает несколько длинно и утомительно.
В последней, короткой главе «Смена поколений» Булгаков пишет о естественности, благости всего круговорота жизни, о принятии предстоящего нам как неизбежного и естественного. Страха смерти быть не должно, как нет его среди людей, которые не жили только для себя. «“Жить одному… И умирать одному…” Этот мотив часто повторяется в дневниках Л. Н. Толстого за последние годы. И хоть он и связан у него с религиозным чувством, с покорностью высшей воле, но все же веет от него глубокой грустью и безнадежностью.
…Сейчас мне в первый раз пришло в голову, что у Льва Николаевича, когда он оставался один, оттого иной раз такая тоска была на душе (см. его дневники за последние годы), что он не победил до конца так мучившего его всю жизнь страха смерти, а не победил он страха смерти потому, что был индивидуалистом и что все его миросозерцание было чисто индивидуалистическое. Родину он променял на человечество, человечество было слишком далеко, отвлеченно, своей “церкви” или “партии” он не основал и не хотел основывать, и даже с кружком ближайших своих друзей и единомышленников никакими узами зависимости связан не был и не стремился к такой связи, с семьей разошелся, – великой скалой, но скалой в пустыне возвышалась его фигура»17.
И последнее напутствие своим читателям: «Нет, нет! Не одному жить и умирать. Напротив: и жить, и умирать надо с людьми, на людях. И да оправдается, хоть и в более глубоком смысле, старая поговорка о том, что “на людях и смерть красна”».
* * *
На протяжении всей своей жизни Булгаков вел обширную переписку с широким кругом корреспондентов, среди которых можно назвать имена М. И. Цветаевой, Н. К. Рериха, Р. Роллана, А. Эйнштейна и многих других выдающихся деятелей культуры XX столетия.
Существует также входящий в данную работу небольшой обмен письмами с Л. Н. Толстым, обширная переписка с С. А. Толстой. Переписывался Булгаков и с канадскими духоборцами, общине которых Толстой помог эмигрировать из Закавказья в Канаду в 1899 году.
Булгаков приобрел огромный опыт в эпистолярном жанре, работая секретарем Толстого в 1910 году18. Преклонный возраст, занятость литературной и социальной деятельностью заставляли Толстого все более полагаться на Булгакова, чтобы успевать отвечать на бесконечный поток писем. Позднее, в 1911 году, вышло в свет «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря»19, куда были включены письма, написанные Булгаковым по поручению Толстого. В книгу вошли следующие главы: 1. Необходимость религии; 2. Бог; 3. Назначение и смысл жизни; 4. Труд; 5. Отношения мужчины и женщины; 6. Наука и образование; 7. Общественная и политическая деятельность; 8. О влиянии на других; 9. Нравственное усилие20.
Письма, составившие эту книгу, были написаны Булгаковым по поручению Толстого в ответ на запросы обращавшихся к нему лиц с января по октябрь 1910 года. Эти письма представляют интерес как с точки зрения уточнения деталей биографии Толстого, так и для лучшего понимания его мировоззрения. Кроме того, они показывают, насколько верно молодой секретарь понимал мысли великого писателя и сколь его собственное мировоззрение было созвучно толстовскому. Важно помнить, что Толстой читал и редактировал эти письма. Ко многим из них сделаны такие приписки: «В. Ф. Булгаков совершенно верно выразил то самое, что я хотел и мог сказать вам. Очень рад буду, если вы согласитесь с нами». В части «Ясная Поляна» книги «Как прожита жизнь» Булгаков пишет о своей помощи Толстому в ведении корреспонденции: «Кроме технической помощи в работе над новыми, не изданными еще выпусками книги “На каждый день” и над книгой “Путь жизни”, Л. Н. Толстой постоянно передавал мне письма его корреспондентов для ответа. Вскрывал и читал полученные письма он всегда сам, так что никакие “секретари” между великим человеком и народом не стояли. Но отвечал сам – просто по недостатку времени и сил – не на все письма. Иногда он коротенько помечал на конверте, что именно я должен ответить на данное письмо, а по большей части не писал ничего, или только коротко: “В. Ф., ответьте”. Стало быть, отвечать надо было самостоятельно, начиная лишь письмо обычной формулой, составленной Толстым: “Лев Николаевич поручил мне, как близкому ему по взглядам человеку, ответить на ваше письмо”. Все мои ответы Лев Николаевич, однако, перед отсылкой предварительно прочитывал, и я, бывало, трепетал душевно, особенно на первых порах, предъявляя Льву Николаевичу свои произведения для контроля. Но великий писатель был судьей снисходительным и обычно одобрял все, что я писал, изредка, разве, рекомендуя сделать ту или иную вставку или то или иное изменение в тексте ответа.
Проверял Лев Николаевич написанное мной обыкновенно вечерком, приходя для этого в мою комнату, так называемую ремингтонную (потому что Александра Львовна и В. М. Феокритова писали здесь на “ремингтонах”), и усаживаясь рядом со мною на старый, плоский и твердый клеенчатый диван, стоявший перед моим письменным столом. На этом диване я днем писал, а ночью спал»21.
