В письмах проявляется также постоянная забота С. А. Толстой о детях, о внуках, внимание к гостям – как к родственникам, так и к знакомым и незнакомым. Не может не быть оценена готовность Софии Андреевны лично показывать дом и рассказывать о Толстом десяткам и сотням туристов.
Трогает забота о слугах: о престарелой пенсионерке-няне, о поваре. Мать и бабушка, действительно, занята была гораздо больше судьбами своего домашнего круга, чем своей собственной судьбой.
Обращает внимание исключительная любовь Софьи Андреевны к Ясной Поляне и твердое желание ее содействовать сохранению дома и усадьбы, как памятников русской культуры.
Конечно, в личности и в характере Софьи Андреевны, как у всякого человека, соседствовали и положительные, и отрицательные черты. Идеализировать ее образ не нужно. Из тех же писем не трудно сделать заключение об известной узости ее умственного кругозора, ограниченного в значительной степени семейными и материальными интересами, о непонимании смысла совершавшихся в 1917 г. социальных перемен, о неутихающей вражде к В. Г. Черткову и т. д. И, однако, образ этот все же кажется далеким от того, который дает тот же Чертков в своей книге “Уход Толстого”.
Говорю это не столько с целью защитить Софию Андреевну (хотя и такую задачу я счел бы вполне уместной), сколько для того, чтобы поставить вопрос о более полном и объективном освещении ее внутреннего облика, ее личности и значения ее в жизни Л. Н. Толстого.
Письма ко мне написаны человеком живым, культурным, много страдавшим, “глубоко, долго и сильно” любившим Льва Толстого, бывшим ему верной женой, матерью его тринадцати детей и пронесшим любовь к великому человеку через всю жизнь, а после его смерти служившим, поскольку позволяли силы, его памяти.
История не может не быть снисходительной к подруге жизни Льва Толстого…»28
Письма Булгакова к С. А. Толстой являются, как правило, ответами на ее просьбы, касающиеся наследия ее мужа. Они дают читателю представление об отношениях этих двух людей между собой, а также – с их современниками, но, главным образом, об их тесном сотрудничестве в вопросах распространения трудов Л. Н. Толстого, сохранения его архива и работы Булгакова по описанию его библиотеки. Толстой и отношение корреспондентов к нему являются связующей нитью всей их переписки.
Наряду с этим затрагиваются и широкий круг жгучих социальных проблем, характеристики разных персоналий, вопросы милитаризма, воинской повинности, истинного значения свободы.
В то время как важность вклада С. А. Толстой в работу ее мужа и ее собственный вклад в русскую культуру были в последние несколько лет хорошо документированы29, наследие Булгакова до сих пор еще недостаточно хорошо изучено. В частности, ценная информация содержится в его многочисленных письмах к знакомым литераторам и государственным деятелям. В том числе, несомненно, также – и в его переписки с С. А. Толстой. Эти письма представляют собой перспективный и в значительной степени пока еще нетронутый источник и могут пролить дополнительный свет на содержание печатных трудов Булгакова. Необходимо всестороннее изучение того, что станет первой всеобъемлющей критической биографией Булгакова, возможно, в течение следующих нескольких лет. В 2016 году исполняется 50 лет со дня смерти Валентина Федоровича Булгакова (13 (25) ноября 1886, Кузнецк, Томская губерния – 22 сентября 1966, Ясная Поляна).
* * *
«Это было осенью… 1908 года. У меня кончились всякие сомнения по поводу университетского вопроса: выход из университета был предрешен. Но, в связи с этим, меня занимала мысль: чем же я заменю себе университет? каким родом труда и каким образом жизни? и как смогу я продолжать свое дальнейшее, уже вполне самостоятельное, образование, которого я вовсе не хотел прерывать с выходом из университета?
В то же время я уже был осведомлен не только об основах учения Толстого, но и о развитии свободно-религиозного движения в России вообще, и, в частности, о духоборческом движении (главным образом, из литературы «Посредника»). Мне представилось, что, в сущности, только у духоборов, на всей земле, налицо более совершенная жизнь, жизнь трудовая, свободная от рабства церкви, государству и капиталу. Я сам стремился именно к такой жизни, – почему же бы мне не примкнуть именно к духоборам? Уйти в народ, на простую, трудовую жизнь стало моей неотвязной мечтой по ознакомлении с писаниями Толстого, а тут – как раз такая часть этого народа, с которой мы не только не разойдемся, но вполне сойдемся и сольемся в своих лучших и наиболее возвышенных стремлениях. К духоборам, к духоборам!.. В Америку!.. [так.]30
Но только вот вопрос, – рассуждал я: смогу ли я, работая у духоборов, заниматься наукой? От этого я не собирался отрекаться, – значит, моя будущая, трудовая жизнь должна была быть построена так, чтобы у меня оставалось какое-то время для научных занятий. “Это и будет наиболее совершенный образ жизни, – думал я: в соединении интеллектуального и физического труда”. На этих условиях я готов был ехать в Америку хоть завтра же. Идея лучшей, новой, здоровой, прекрасной жизни, к которой я мог перейти от своей сомнительной и часто жалкой, полной заблуждений и греха, не связанной с телесным трудом, а, следовательно, уже по одному этому ненормальной жизни, – идея эта настолько захватила меня и при том казалась настолько простой и осуществимой, что вот… думалось мне… стоит лишь протянуть руку, чтобы овладеть этой новой, прекрасной жизнью! И я без колебаний решился “протянуть руку” и отправиться в Америку».
Булгаков собирался говорить об этом Толстому, но Н. Н. Гусев посчитал его намерение необоснованным, заявив:
«…что ехать к духоборам мне совсем не нужно, потому что они – люди своеобразные, с особым, своеобразным укладом жизни, для чужого человека неприемлемым и непонятным; в свою среду они никого со стороны не принимают, а потому мне надо устраиваться в русской деревне. Что же касается “занятий наукой”, то нечего и говорить, что они несовместимы с земельным трудом…»
История показывает, что Н. Н. Гусев был неправ в своей оценке духоборцев. Во многих письмах к Булгакову мы видим их глубокую благодарность ему за помощь, приглашения приехать в Канаду и остаться с ними, не говоря уже о его длинной статье «Духоборцы»31, рассказывающей об их истории, преследовании со стороны Российского правительства и Церкви, проблемах с канадскими властями и населением после их эмиграции.
Широкому кругу читателей может быть интересным отношение Толстого к секте, суть которой была хорошо известна Булгакову и повлияла на его собственные взгляды.
Сравнительно поздно, когда большинство его основных работ по социальным и религиозным вопросам было уже написано, Толстой узнал о нарастающих гонениях на духоборцев со стороны Церкви и государства32. Жестокие репрессии, последовавшие за сожжением духоборцами оружия на Кавказе в июне 1895 года и отказом от присяги и военной службы, были прямым вызовом всей толстовской философии ненасилия, его отвержению организованной Церкви, собственности и привилегий, основанных на классовой разобщенности общества и системе элитарного правления. Эти гонения, происходившие на общем фоне роста национализма и милитаризма того времени, вынудили Толстого еще более упорно настаивать на доктрине непротивления злу насилием как фундаментальном положении христианского учения.
Вмешательство Толстого в дела духоборцев в середине 1890-х годов не представляло собой ничего нового. И до и после он снова и снова выступал против преследования различных религиозных сект. Прекрасно был он осведомлен и о таких христианских пацифистах, как квакеры и меннониты. В эпохе почти поголовной воинской обязанности в России и Европе он выступал на стороне тех, кого их пацифистские убеждения вынуждали отказываться от службы в армиях своих государств, но никогда это не происходило с таким горячим интересом и напряженной активностью, как в случае с духоборцами33. Во-первых, духоборцы пострадали в большем числе, чем любые сектанты в прежние времена (например, молокане или штундисты); кроме того, после сожжения оружия преследования стали настолько серьезными, что возникла угроза самой жизни некоторых духоборцев.
Однако важнейшим фактором, вызвавшим горячий отклик и активное вмешательство со стороны Толстого, была, несомненно, высокая степень общности между его философией и образом жизни духоборцев. Отчеты, предоставлявшиеся Толстому его последователями (известными как «толстовцы»), говорили о честном труде духоборцев, на котором была основана их жизнь земледельцев, об их общинной собственности, любви к Богу, которую они носили в сердце, их абсолютном отвержении войны, убийства и насилия, их готовности пострадать и принять гонения за правду. Все это было чрезвычайно близко сердцу писателя, который видел здесь практическое воплощение почти всего, чего сам он мечтал достичь и за что ратовал в своих работах.
