- Но что стало с Клебером? - не выдержал Дессауэр.
- С Клебером? Увы, ничего хорошего. Я всячески старался ему помочь, но он прятался от меня. И я так и не сумел с ним поговорить как мужчина с мужчиной. Он стыдился меня. Бедняга начал таять как свеча, будто от тяжкого недуга.
- И он не пытался бороться?
- Пытался. Но он хотел как-то сохранить возможность испытывать те приятные ощущения, которые приносит версамин, легко и безвредно. Понятно, безвредность могла быть только иллюзорной, но соблазн был слишком велик. Клебер старался есть каждый день, хотя он утратил всякий вкус к еде, его мучила бессонница, но в быту он оставался таким же пунктуальным и методичным.
Ровно в восемь утра он появлялся в институте и приступал к работе. Но я-то видел, каких нечеловеческих усилий стоила ему борьба с ложными сигналами, которые поступали в его мозг.
Он продолжал принимать какие-то таблетки, не знаю уж, из слабости или из упрямства. Возможно даже, потом он заставил себя бросить их принимать, но болезнь уже сделала свое дело. Зима сорок седьмого была очень суровой. Как-то я застал Клебера одного в этой комнатушке, он обмахивался журналом, а потом, не заметив меня, снял свитер. Иной раз в разговоре он говорил "сегодня холодно", хотя на улице было очень жарко, и называл "горьким" сахар. Чаща всего он тут же поправлялся, но я заметил, что он то и дело запинается, прежде чем назвать самый обычный предмет, ну, скажем, чайник или тарелку.
Вы спрашиваете, что с ним стало. Он стал жертвой уличной катастрофы здесь, в городе. Переходил ночью улицу на красный свет и попал под машину. Так сказано в полицейском протоколе. Я бы мог им объяснить, что светофор тут ни при чем, но предпочел держать язык за зубами. Я и вам-то рассказал обо всем только потому, что вы с Клебером были друзьями.
Должен, однако, сказать, что Клебер после стольких безрассудств, сделал одно благое дело. Он перед смертью уничтожил все материалы по версамину и весь запас уже полученных препаратов.
Старик Дубовски умолк. Дессауэр сидел молча, уставившись в одну точку. Рассказ вызвал у него в душе целую бурю. Все это надо было хорошенько обдумать. За эти годы он пережил много страшного, испытал столько боли и как-то не задумывался о том, зачем она. Сейчас ему впервые пришло на ум, что боль, несмотря ни на что, нельзя убрать из жизни. Ведь она - сторож, защитник. Подчас глупый, маниакально упрямый, неумолимый, но всегда - защитник. Все чувства, в первую очередь приятные, истираются, и со временем только боль остается острой и сильной. Устранишь ее - и ты обречен, как те собаки. И тут вопреки всему пережитому, он все-таки подумал, что будь у него версамин, он бы его испробовал. Да и не так уж сложно приготовить малую толику 4-4 диаминспирана (он-то знал, с чего все началось), А если версамин превращает в радость горечь житейских бед, боль долгой разлуки, боль от щемящей пустоты вокруг, так почему бы и не попробовать!
И по странной ассоциации ему вдруг вспомнилась омытая дождем и ветром вересковая пустошь в Шотландии, и он услышал веселое с легкой ехидцей пенье трех бородатых ведьм, с одинаковой мудростью приемлющих горе и радость:
Все прекрасное - ужасно, все ужасное - прекрасно.
Мчимся сквозь туман в гнилую мглу... (Перевод П. А. Каншина)
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
