Это написано в 1822 году – с хронологической дистанции, позволяющей увидеть и время, и людей крупно, отчетливо. Но вот свидетельство, относящееся к самым первым месяцам революции. Свидетель не вполне беспристрастен, хотя революцию он не торопится осудить, как, впрочем, и благословить, – ему важна истина во всей ее полноте. Молодой русский путешественник, начинающий писатель Николай Карамзин приезжает в Париж ранней весной 1790 года. Обо всем увиденном он делает заметки, потому что задумана книга путевых впечатлений, излагаемых в форме посланий московским друзьям. Книга эта – «Письма русского путешественника» – начнет печататься на следующий год, а отдельное издание, без купюр и изъятий по причинам цензурных строгостей, появится лишь еще десять лет спустя. Даты тут очень важны; революция менялась изнутри И по существу, менялось и отношение к ней европейских мыслителей, глубоко проникшихся, как Карамзин, идеями вольности, человеколюбия, достоинства личности. То, что такие мыслители написали бы о Франции в 1790 году, они уже не смогли бы повторить не то что семь, а даже три года спустя. Ведь становилось и вправду «не узнать ни правящих народом, ни народа».
В журнальных публикациях «Писем русского путешественника» парижские главы отсутствуют. Их не было и в первом отдельном издании, вышедшем в 1797 году. А когда Карамзин, наконец, смог их включить в книгу, они, вероятнее всего, были сильно переработаны: к тому времени взгляды его заметно переменились. Никто не знает, что он писал по свежему следу – в Париже или сразу по возвращении. Бумаги Карамзина, весь его архив погиб, когда запылала занятая Наполеоном Москва.
Поэтому следует с осторожностью воспринимать многие его оценки. Например, обвинение простому народу, «который сделался во Франции страшнейшим деспотом». Или сочувствие Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте, которых Карамзин готов занести «в число благодетельных царей». Тогда, в Париже, он еще не мог знать, что оба они кончат свои дни на эшафоте. И что с этих казней начнется террор, отпугнувший от революции стольких ее друзей за пределами Франции.
Да, многое переделано, многое дописано. И все же через все эти добавления пробивается живой образ восставшей страны, где люди устали от бесплодных ожиданий «века златого», которому надлежит содействовать «посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания», где они решились приблизить золотой век свободы и равенства активным, революционным действием. Что подмечает карамзинский острый глаз на улицах Парижа? Пустующие дома аристократов – они разъехались, разбежались, смертельно напуганные первыми раскатами революционной грозы. Суровую решимость, пришедшую на смену извечной «зефирной» веселости французов. Многолюдство днем и ночью, шум толпы, воодушевляющейся лозунгами, которые она, может быть, и не понимает, но чувствует, что ими подрубается «священное древо» монархии, уже ею не почитаемое неприкосновенным. «Грозную тучу» над башнями, заставившую позабыть былой блеск «сего некогда пышного города».
Карамзин ясно сознает, что жизнь перевернулась и в прежнее русло ей не возвратиться. Революция должна была увенчать собою всю историю французского народа, последовательно приведшую к «нынешнему состоянию» страны. И делать о ней выводы однозначные, окончательные – преждевременно: «Одно событие сменяется другим, как волны в бурном море; а люди уже хотят рассматривать революцию как завершенную. Нет. Нет. Мы еще увидим множество поразительных явлений. Крайнее возбуждение умов говорит за это».
Тогда, в последнее десятилетие XVIII века, кончавшегося в судорогах истории, так полагали все, кто был способен смотреть на картину событий без ослепляющей ярости монархиста и ревнителя подорванного старого режима. Возбуждение и в самом деле было крайним, жизнь раскалывалась непримиримыми противостояниями аристократов и демократов, либералов и радикалов, роялистов и республиканцев. А Учредительное собрание металось между этими полярными точками общественного мнения и издавало декреты, каждый из которых как бы отменял предыдущий.
Сторонники Людовика плели заговоры во Франции и организовывали вооруженные отряды на ее границах. В Париже стояли длинные очереди у пустых продуктовых лавок – спекулянтов заботило одно: как бы побольше нажиться на трудностях и бедах народа. Король, переодевшись лакеем, пытался бежать из страны, но был схвачен и переведен на положение узника; Конвент, сменивший беспомощное Учредительное собрание, под давлением депутатов, представлявших народные низы, вынесет ему обвинение в посягательстве на безопасность государства, и в январе 1793 года Людовика XVI казнят.
За девять месяцев до этого поворотного момента в революции Австрия и затем Пруссия начали против Франции войну, двинув свои полки к ее столице. У селения Вальми необученные, плохо вооруженные французские солдаты нанесли им поражение, заставив покинуть Францию и не возвращаться целых двадцать два года. Все эти годы Франция непрерывно воевала, но не на своей территории, а вдали от нее – в Италии, Испании, Пруссии, в Египте и Сирии, в России. Последняя война оказалась для нее роковой.
Совсем не сразу войны эти приняли тот характер, какой имело вторжение в Россию. Поначалу Франция не стремилась к захватам. Она защищала свою революцию от угроз со стороны монархов всей Европы, создававших одну коалицию за другой, чтобы загасить это пламя.
Защищаться приходилось не только от монархов. Революцию терзали несогласия между людьми, клявшимися – и нередко со всей искренностью – в беззаветной верности ее знамени. Слишком разные силы она пробудила. Слишком разные устремления хотела сочетать.
В этом водовороте, совсем незаметно поглотившем промотавшегося английского капитана Байрона, столкнулись интересы и побуждения, которые исключали друг друга. Промышленники, торговцы, вместе с простолюдинами плясавшие на бульварах, когда пала Бастилия, принялись обуздывать революцию чуть ли не на следующий день: они выиграли и постарались, чтобы их торжеству ничто не угрожало. Но волна взметнулась слишком высоко, ее было не удержать наспех возводимыми плотинами. Отверженным и обездоленным мало было слов о равенстве, они хотели обновления общества на деле, причем сверху донизу. И голос их становился все слышнее, и революция шла вглубь, затрагивая самые основы общественного порядка, державшегося еще со времен средневековья.
Но при всем том она осталась буржуазной революцией, хотя и была совершена народом. Этого не сознавали ее участники, а ведь в этом и заключалась главная причина трагедии, какой обернулась революция. В особенности после того, как ее сумел окончательно укротить, подчинив своей диктаторской воле и требованиям стоявших за ним буржуазных слоев, блистательно выдвинувшийся в ходе революционных войн генерал Бонапарт, которого французский сенат объявил императором под именем Наполеон I.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
