О Ньюстеде ходила дурная слава. Говорили, что там предаются распутству, а самоуправство не знает предела. И что ветхий монастырь облюбовали призраки. В отрочестве Байрон наслушался таких рассказов, волновавших его фантазию. Ему снилось, что тот самый Чаворт, которого убил на дуэли «злой лорд», ночами бродит по коридорам, охваченный жаждой мести. Изображение Чаворта висело в спальне его противника. Там же висело дуэльное оружие – сабля с пятнами выцветшей крови. В опочивальню прадеда Байрон без нужды не заглядывал никогда.
Семейные предания должны были бы его страшить и отталкивать. А на самом деле они притягивали. Было что-то цельное и яркое в этих людях, запечатленных безвестными живописцами, которые больше всего заботились о том, чтобы на полотне был виден каждый завиток горностаевой мантии, каждый мускул играющего под седлом горделивого скакуна. Понятия, какими жили предки, никто бы не назвал ни утонченными, ни просвещенными, однако в малодушии, в безволии упрекнуть их было невозможно. Верность слову, долг перед отечеством и перед троном, сознание чести – теперь все это становилось пустым звуком, но в старину такими вещами умели дорожить. И Байрону не хотелось задумываться о том, что честь на поверку раз за разом представала у них спесивым фанфаронством или попросту жестокостью, нередко бесчеловечной. Он был слишком юн и неискушен, чтобы увидеть, насколько одно связано с другим.
В 1803 году, покидая поместье после летних вакаций, он написал «Прощание с Ньюстедским аббатством» – стихи, удивительные для пятнадцатилетнего мальчика. В них больше, чем грусть расставанья с вольной стихией природы, с пленительными тайнами ветхого замка, где каждый лестничный пролет обещает столько неизведанного и чудесного. Поражает в этих стихах, насколько непосредственно и остро выразили они ощущение упадка, который нельзя остановить, чувство завершения какой-то огромной жизни, обладавшей собственными принципами, законами, традициями, которые бережно хранились многими поколениями:
Свищут ветры, Ньюстед, над твоею громадой,Дом отцов, твои окна черны и пусты.Вместо розы репейник растет за оградой,И татарник густой заглушает цветы.
Не воскреснуть суровым и гордым баронам,Что водили вассалов в кровавый поход,Только ветер порывистый с лязгом и звономСтарый щит о тяжелые панцири бьет.
И эта уходящая жизнь влечет к себе начинающего поэта неодолимо, потому что в ней было рыцарское служение, были крупные и сильные характеры, был по-своему высокий строй чувств, который уже не вернуть в сегодняшнюю эпоху всеобщего измельчания. В стихотворении Байрона легким пунктиром прочерчивается противопоставление дня минувшего дню нынешнему, которое станет одним из постоянных мотивов новой, для той поры совершенно необычной поэзии. Ее назовут романтической, подразумевая, среди многого другого, и почти непременную в ней тоску по исчезнувшей героике далеких – всегда заметно приукрашенных фантазией – времен.
От имени потомка «суровых баронов» Байрон приносит клятву на верность их славе, завоеванной в достойных сражениях:
Только память о вас унесет он в скитанья,Чтоб отважным, как вы, оставаться всегда.
Предощущение своего близкого будущего, какое-то особое ясновидение? В поэзии оно не так уж редко. Скитания действительно сделались жребием Байрона, пророчески сказавшего в своем стихотворении: «Ваш потомок уйдет из родного гнезда…» А «тени храбрых», являвшиеся ему на аллеях запущенного ньюстедского парка, последуют за ним и в изгнание. Из-за различных житейских сложностей Ньюстед пришлось продать в 1817 году; к тому времени Байрон покинул Англию, чтобы уже не вернуться. Но в душе поэта это средневековое аббатство продолжало жить нестершейся памятью. Сколько всего было передумано, перечувствовано, пережито под сенью этих вековых дубов короткими, прозрачными летними ночами, проведенными над старинной книгой из дедовской библиотеки…
* * *
И первая настоящая любовь тоже пришла в Ньюстеде. В 1803 году Мэри Чаворт исполнилось восемнадцать лет. По тому времени это был возраст, когда девушку начинали считать невестой, подыскивая ей партию. Чаворты жили по соседству, и, кажется, у Кэтрин Гордон зародилась мысль женитьбой сына положить конец давней распре, кстати поправив и денежные дела. Как бы то ни было, молодых людей познакомили друг с другом. Байрон приезжал верхом в Эннесли-холл, уютную усадьбу Чавортов. Бродил по дорожкам их пышно разросшегося сада и наверняка вспоминал Шекспира, «Ромео и Джульетту» – самую романтичную из всех трагедий в мировой литературе. Иногда его оставляли обедать; он дичился и, уйдя в себя, молчаливо наблюдал соперников, молодых и постарше, иной раз вдовцов, собравшихся начать жизнь вторично.
Пройдет два десятка лет; в «Дон-Жуане» Байрон опишет английское сельское общество той эпохи и, должно быть, припомнит то лето 1803 года, когда он с ним встретился у Чавортов. Припомнит эти вечера за бильярдным или карточным столом, эти пересуды о недавних выборах в парламент и споры о достоинствах голландской лески или купленной на выставке борзой, эти томные арии и меланхолические дуэты в сопровождении арфы, ровно в десять часов замолкающей, поскольку этикет велит гостям откланяться. Повидал он в доме Чавортов и записных остроумцев, готовых съязвить по всякому поводу или вовсе без повода, и заядлых любителей порассуждать о политике, и увядающих старых дев, для которых злословие осталось единственной радостью. Компания, собиравшаяся у Чавортов, была скучной, да и как ей было оказаться интересной пятнадцатилетнему подростку? Он ведь сочиняет – пока еще никому не показывая – стихи, он поглощен глубоким, страстным чувством и более всего на свете страшится, что его тоже со временем ожидает жизнь вот этих людей, которые
На лошадях в окрестностях катались,В ненастный день читали что-нибудь,Иль сплетнями о ближних занимались…
Байрон влюблен, он не хочет Замечать, что Мэри среди таких людей чувствует себя в родной стихии. Для него она, конечно, не менее чем шекспировская Джульетта, существо неземное, ангелоподобное. Есть миниатюра неизвестного художника, запечатлевшая, какой она была в свои восемнадцать лет. Широко расставленные темные глаза, мягкие очертания лица, прелестные черные локоны, разделенные пробором. И чуть заметная улыбка, которую не назвать простодушной. Три года разницы в возрасте, возможно, не столь существенны. Различия характеров, взглядов – серьезней.
Однажды, уезжая, Байрон услышал в открытое окно, как Мэри сказала своей горничной: «Чтобы я увлеклась этим косолапым мальчишкой? За кого ты меня принимаешь!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
