– Как хотите, как хотите, – отозвался Бертомьё со снисходительным, но совсем невеселым смешком.
И Сибиллу опять поразило, как быстро можно нажить себе и врагов, и друзей в Париже: Бертомьё просто из себя выходил, ему приходится дожидаться какую-то несчастную Фогель, которая десять лет прожила где-то в Германии и теперь покоряет Париж с помощью своих марок. Так что наверняка госпоже Фогель приходилось в Париже несладко. И Сибилла невольно прониклась к ней симпатией, обладая неискоренимым и порой совершенно безосновательным сочувствием к людям, оказавшимся, по ее мнению, в уязвимом положении.
За дверью кто-то кашлянул, словно бы не решаясь постучать, и Бертомьё с радостным восклицанием бросился навстречу долгожданной Муне.
Госпожа Фогель была из тех женщин, о которых уже лет с тридцати говорят, что они хорошо сохранились: миниатюрная, близорукая, она ошибалась, представляя друг другу гостей и слишком долго благодарила их прощаясь, – воплощенная беспомощность, которую может обидеть каждый, но почему-то именно у таких беспомощных женщин за спиной всегда оказывается покровитель, и вдобавок очень могущественный. Чем-то необыкновенно трогательным веяло от тонких мягких волос Муны, от ее больших сиреневатых глаз и красивых, тонко очерченных и слегка вздрагивающих губ. Взгляд Сибиллы задержался на нитке жемчуга, на кольцах, – вот только руки Муны показались ей куда старше лица, – потому что все, что было на Муне, было безупречно. И хотя Сибилла плохо разбиралась в драгоценностях, она мгновенно и по достоинству оценила украшения Муны, впрочем, как оценила бы любая, даже самая простая женщина такие драгоценности.
– Муна, дорогая, познакомься – это Сибилла, чьи статьи тебе так нравятся, а это Франсуа, ее верный помощник, который не хотел начинать разговор без тебя.
Вот уже шесть лет Франсуа с Сибиллой работали вместе, вместе переводили, вместе делали инсценировки как на заказ, так и на собственный страх и риск, но стоило Сибилле сделать несколько интервью для популярных женских журналов с большим тиражом, вроде «Женщины работают», журналов, которые подняли шумиху вокруг своего последнего открытия: оказывается, и элегантная женщина может интересно и самостоятельно работать! – в общем, этих нескольких интервью в последних номерах оказалось достаточно для того, чтобы имя Сибиллы стерло имя Франсуа и во всех других газетах и журналах. Франсуа отнесся к этому безразлично, Сибилла нервничала, она уже открыла было рот, чтобы все расставить по местам, но опоздала – Франсуа сам наклонился к Муне:
– Надеюсь дожить до того дня, когда вы оцените и мою работу, – улыбаясь, сказал он.
С этими словами он взял руку Муны и легонько коснулся ее губами, как принято было в пьесах 1900-х годов. Муна расцвела счастливейшей улыбкой, все остальные расцвели ей в ответ, после чего Муна непринужденно расположилась в кресле, слегка тряхнув перед Сибиллой волосами, будто в изнеможении от их изобилия. «А волос-то не так уж и много», – отметила про себя Сибилла.
– Жаль, что едва успела проглядеть вашу пьесу, времени у меня так мало, но пьеса – прелесть, прелесть, – прощебетала Муна детским голоском, да так звонко, что все от неожиданности вздрогнули.
Так поверхностно и легкомысленно они и прощебетали весь отведенный им час. Пьесе было уделено минут десять, не больше, зато, прощаясь, все долго уверяли друг друга во взаимной симпатии и в будущем плодотворном сотрудничестве.
И еще… еще в том, что, имея совершенно иные взгляды на режиссуру и на предложенную пьесу тоже, дирекция театра «Опера» готова на будущий сезон сдать Сибилле Дельрей и Франсуа Россе как постановщикам стены, сцену и свой обслуживающий персонал, а это означало, что вместо ожидаемой субсидии Сибилла и Франсуа сразу же получали миллион франков долга. Неприятная неожиданность. А следом была приятная, и она слегка утешила Сибиллу: в гостиной обнаружилась вторая дверь – благодаря ей они, обойдясь без всяких коридоров и прочих препятствий, сразу же оказались в вестибюле, но только с противоположной стороны. Сибилла не могла скрыть своего изумления, а Бертомьё рассмеялся:
– Не говорите, что вы пришли через «туннель»! В Париже не осталось ни одного человека, который пользовался бы этим лабиринтом!
Франсуа, невольный виновник, недоуменно поднял брови, смотрел на Сибиллу, а она почему-то опять усомнилась в его искренности: нет, они оказались там не случайно. Но зачем Франсуа это понадобилось?.. Но он же хотел дать ей время успокоиться… Но сама-то она не знала, как идти… Но… Как всегда не меньше сотни «но» клубилось вокруг каждого шага Франсуа…
Глава 3
За тот час, что они беседовали, никто не избежал ни банальностей, ни общих мест, но самые блистательные изрекала Муна. Бертомьё на будущей неделе давал банкет в честь возвращения госпожи Фогель в театральный и светский Париж, и, судя по всему, Париж как театральный, так и светский не разочаруется в своем новом приобретении. У Муны имелся солидный запас добрых чувств и прописных истин, наивности и непосредственности, каких в Париже не сыщешь днем с огнем. Со слезами на глазах она рассказывала, как страдала от театральной всеядности Дортмунда, индустриального города в бассейне Рура, где ее дорогой муж составил себе состояние «на каких-то там шарикоподшипниках, в которых я, честно признаюсь, ничего не смыслю. Но Гельмут, сущий ангел, никогда и не настаивал». Она ставила себе в большую заслугу, что устояла перед парижскими соблазнами и не вернулась на сцену сразу же после замужества, «но тогда бы милый Гельмут сидел один при своих заводах по субботам и воскресеньям. Нельзя же быть и хорошей женой, и хорошей актрисой одновременно, не правда ли?» – спросила она с самым искренним огорчением у Бертомьё, и у того даже глаз задергался от раздражения, Сибилла вся порозовела, изо всех сил стараясь не рассмеяться, зато Франсуа – о, чудо из чудес! – воплощал собой само одобрение: «Муна! Как она права! Какая доброта, человечность!» Сибилле стало неловко. Хотя куда чаще им обоим вредили резкие выходки Франсуа, его нетерпимость, язвительные суждения, продиктованные иногда его интеллектуальными пристрастиями, а иногда той широкой образованностью и подлинной культурой, какие у него, несомненно, были. Временами Франсуа доходил чуть ли не до приступов бешенства, сталкиваясь со «всякой сволочью», как он называл самодовольных тупиц, тщеславных невежд и снобов, которые заняли немало ведущих мест в обществе, благодаря как общему падению нравов, так и снижению интеллектуального уровня из-за телеоболванивания. Так что Сибилле надо было бы радоваться проявленной Франсуа терпимости, потому что он зачастую пугал ее полной глухотой к посулам успеха или выгоды. Франсуа всегда возмущался в полный голос, чем отчасти и объяснялось их не слишком стабильное финансовое положение, что, однако, не мешало им жить вполне благополучно: преданные друзья баловали их теми благами, какие обычно приносит достаток, о котором они очень мало заботились. Кроме дома на бульваре Монпарнас, чудом купленного в кредит десять лет назад – они расплатились за него совсем недавно, – скудных поступлений за проданные за границу авторские права на их общие переводы, ежемесячной минимальной зарплаты, которую платил Франсуа один издатель поэзии, ценя его познания и увлеченность, и зарплаты Сибиллы в одном женском журнале, в меру нравоучительном, в меру развлекательном и дающем практические советы праздным франкоговорящим женщинам, – в общем, кроме суммы этих очень скромных сумм, никаких других доходов у них не было. Впрочем, изредка они получали чек от дядюшки Эмиля, загадочного женоненавистника, который время от времени радовал своего единственного племянника, и случалось, что их богатые друзья удваивали по отношению к ним свои дружеские заботы. Да, их приглашали всюду и часто, но они уже вышли из возраста неоперившихся птенцов, когда естественно жить нахлебниками то у одних, то у других, пришло время и им принять бремя собственной зрелости и не пренебрегать ею с тем легкомыслием, опасность которого (и не только преступность) так явственно обнаружил двадцатый век.
С такими мыслями Сибилла ехала домой в автомобиле Муны Фогель, пахнущем кожей и розовым деревом. Новая их знакомая была очень озадачена отсутствием у них машины: «Не представляю себе, как вы обходитесь», – и настояла на том, чтобы самой отвезти Сибиллу. Погрозив мужчинам пальчиком в лайковой перчатке, она прибавила: «У нас будет женский разговор», – и уселась в машину, оставив Франсуа и Бертомьё на тротуаре, причем с одинаково утомленными лицами.
– Бульвар Монпарнас, – обратилась Муна к шоферу, потом с удовольствием откинулась на мягкую подушку и задумчиво повторила: – Бульвар Монпарнас… именно там я когда-то веселилась, да, да, я прекрасно помню!
И она удовлетворенно вздохнула, покивав головой, то ли вспоминая добром давнее веселье, то ли одобряя собственную памятливость. Каждое свое слово Муна непременно подкрепляла жестом, что выглядело некоторым чудачеством.
