- Знаете что, - поднялся Лавров неожиданно для самого себя. - Я страшно не люблю гидов. И музеи в том числе. Пойдемте отсюда на свежий воздух - я хочу посмотреть ваш любимый город. И вообще: давайте лучше я буду вашим гидом. А то смешная ситуация: такой огромный детина на поводке у...
- У моськи! - выпалила Томи и рассмеялась, зажав рот рукой.
Они пробродили по улицам остаток дня и весь вечер. Лавров слушал ее рассказы, не очень вслушиваясь, - пусть говорит! Где-то на ходу, в кафетерии, они поужинали, и Томи на этот раз взяла себе наравне с ним: два бутерброда и слойку. Лавров затащил ее в огромный магазин, и они долго ходили между витрин, а Томи отказывалась от всяких подарков, но вдруг он по какому-то наитию, не спрашивая ее, купил сувенирное бра в форме старинного уличного фонаря, и Томи расцвела.
Потом они очутились в каком-то парке. Играла музыка, шел дождь, и с недалекого проспекта доносился чуть приглушенный деревьями шум машин.
- Давайте посидим, - сказала Томи. - Тут есть детские качели, они под крышей... Посидим?
Она нашла эти качели под крышей, бросила на них коробку с бра и пригласила:
- Садитесь, здесь сухо.
Лавров сел рядом, качели качнулись...
Кто-то стучал в дверь.
- Да! - крикнул Лавров, вскакивая с кровати. - Войдите.
Пришел сосед.
- Извините, вот это моя кровать? Извините, пожалуйста, а курить в номере можно? Нет, нет, раз вы не курите... Извините, а горячая вода есть? Извините, пожалуйста, вы сейчас не будете принимать душ?..
Лавров сбежал от этого "извините" через пять минут. Ушел из теплого, уютного номера, почти не отдохнувший, злой и хмурый. И погода была под стать его настроению - шел мелкий, почти невидимый и неощутимый дождь. "Как тогда", - мелькнуло воспоминание, и Лавров с удивлением огляделся: да, этот проспект ему был хорошо знаком. И парк... Парк...
Он перешел проспект, огляделся, увидел широкую аллею, украшенную фонарями в виде белых зонтов, а дальше ноги понесли сами: по аллее до поворота направо, потом еще один поворот... "Детская площадка", - прочел он и через десять-пятнадцать шагов стоял перед качелями под крышей. "Тут есть детские качели, они под крышей... Посидим?"
Он колебался - это было неожиданно, он почти забыл ее голос, не говоря уже о лице... "Садитесь, здесь сухо".
Он сел, качели качнулись... Она, кажется, вскрикнула, а может, ему показалось - все получилось слишком быстро. Он только почувствовал у себя на подбородке ее мокрые волосы и провел по ним ладонью...
Она не отпрянула, не пошевелилась. Замерла. И он, почти не соображая, что делает, осторожно прикоснулся ладонью к ее щеке.
- Какой вы нежный! - прошептала она тихо, чуть повернула голову, и он на своей ладони ощутил ее губы. - Поцелуйте меня, - прошептала она ему в ладонь так тихо, что он едва расслышал...
Здесь, на качелях, они просидели до глубокой ночи. Шел мелкий, въедливый дождь, но у них под крышей было сухо. Постепенно смолкли все звуки: сначала музыка, потом голоса людей, потом начал стихать шум машин на проспекте. И был такой миг, когда она очнулась, отпрянула и спросила, почти выкрикнула с вызовом:
- Я хорошо целуюсь, правда?
Он не стал ей отвечать, а привлек к себе и опять, как в первый миг, осторожно, ощущая дрожь в пальцах, провел по ее мокрой от волос щеке.
- Вы правда нежный, - услышал он шепот, и этот доверчивый шепот вдруг отдался в его сердце болью. "Как все глупо, не нужно... Зачем мне это? Вот тебе и гид..." - подумал он, впервые за весь вечер вспомнив о жене и детях.
А потом она плакала - необъяснимо, беззвучно, давясь слезами, и он ее успокаивал, говорил какую-то чепуху. Она притихла, словно согрелась у него на груди, и вдруг сказала:
- Спеть вам песенку? Старую шотландскую песенку о Томи, который любит качели.
И запела, не дожидаясь его ответа:
Ты любишь качели, Томи?
Вверх-вниз, вверх-вниз...
Как хорошо ты смеешься, Томи,
Еще разок улыбнись!
- Хм - сказал он, понявший, что эту "старую шотландскую" песенку она придумала сама, и обрадовался, что догадался сам - без ее объяснений. - А дальше?
- А дальше песенка грустная, - сказала она, - но все равно конец у нее хороший.
И вновь запела:
Но почему ты плачешь, Томи?
Вверх-вниз, вверх-вниз...
Разве от счастья плачут, Томи?
Лучше смеющейся мне приснись!
- Хорошая песенка, правда?
- Угу. Значит, вы от счастья плакали?
- Угу. А вы этого не поняли?
- Теперь понял...
Они опоздали и на троллейбус и на метро. Оказалось, что она живет на Выборгской стороне, где-то у черта на куличках - пешком туда и до утра не доберешься. Пришлось ловить такси, уговаривать шофера, дать ему трешку вперед - теперь уже уговаривал и вообще был гидом Лавров, потом была длинная, молчаливая дорога по ночному городу, а в голове у Лаврова, словно на заезженной пластинке, вертелся один и тот же вопрос: "Зачем мне это?.." И еще предчувствие что добром эта поездка не кончится.
Но где-то уже за Невой, он вновь почувствовал у себя на плече ее голову, повернулся чуть, и опять у него под губами оказалось ее лицо, мокрое от дождя, а может, и от слез - попробуй разбери в темноте, что с ней происходит, и опять он под сердцем почувствовал ноющую боль.
- Хотите шоколаду? - услышал он шепот.
Он в самом деле не знал, хочет ли есть, голоден ли, она этот вопрос решила за него сама: вытащила плитку, развернула и стала кормить его дольками.
Таксист не довез до дому - дорогу преградила свежая траншея. Пришлось выбираться под дождь. Томи сказала что дойдет сама, что тут уже рукой подать, а с Выборгской сейчас к Исаакию можно выбраться только на такси, но, пока он соображал, как поступить, таксист уже уехал.
- Пойдемте, - сказала Томи и дотронулась до его руки.
Она жила в старом трехэтажном доме напротив какого-то завода. В квартире было много хозяев, он догадался об этом по разноцветным почтовым ящикам, набитым на дверь, и в нерешительности остановился на площадке:
- Ну вот и ваш дом...
- Не будете же вы стоять здесь всю ночь, - улыбнулась Томи. И добавила, едва усмехнувшись: - Я одна живу. Отец, когда мне исполнилось восемнадцать, переехал на другую квартиру.
Она запнулась на слове "переехал", и он догадался, что отец ее не переехал, а женился.
У нее была высокая и длинная комната с циркульным окном. Шкаф у двери, за ним тахта, стол с коробками пластилина, карандаши в стаканах...
- Это мамина комната, - сказала Томи тихо. - Она здесь жила почти всю блокаду. Не захотела эвакуироваться...
И - через небольшую паузу:
- Я сейчас приготовлю чай.
- Нет, нет, - запротестовал Лавров. - Уже поздно - какой чай?
- Да? - удивилась она. - Ну тогда...
Она открыла шкаф, вытащила белье, подушку, быстро постелила на тахте и сказала, глядя в пол, точь-в-точь как в вестибюле гостиницы:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
