так ответил, на край садика прискакали пять или шесть жаб.
— Можешь убить одну из них? — спросил придворный.
— Да. Но убивать — это одно…
— Что-нибудь не так?
— Я могу убить, но я не могу вернуть к жизни, понимаете? Бесцельное убийство — преступление.
— Ну, хоть одну!
— Я тоже хочу увидеть!
— И я!
— И я! — собираются придворные и послушники. У всех глаза сияют любопытством: не по слухам, а на самом деле насколько же, в конце концов, велико искусство Сэймея? И такие у них взгляды, что отговорится здесь Сэймей, не станет использовать «искусство», и это само по себе станет поводом для разговоров: «Этот человек вовсе не таков, как о нем говорят».
Сэймей обвел пристальным взглядом их лица и, коротко буркнув: «Вы заставляете меня совершить преступление…», — протянул правую руку. Он сжал кончиками белых пальцев один листок из свежо зеленеющей кроны плакучей ивы, свисавшей с навеса, и небрежно оторвал. Подбросив этот листок в воздух, пропел заклятие.
Ивовый листок поплыл в пространстве и легко спланировал поверх одной из жаб. Жаба, лопнув с чавкающим звуком, умерла. Мясо и внутренности разлетелись вокруг.
«Послушники все цветом побледнели и ужасом ужаснулись», — передают «Рассказы о древности».
Говорят, что Сэймей, когда в доме не было людей, использовал сикигами. Никого рядом нет, а ставни поднимаются и опускаются, ворота закрываются, хотя нет закрывающего их. Похоже, вокруг Сэймея было много разных странностей, и если полистать другие источники, то все они говорят о том, что, как и в примерах с монахом Читоку или с жабой, Сэймей просто без разбору использовал свое искусство и удивлял людей. Похоже, он наслаждался этим. В его важничанье с видом будто ничего и не было, было что-то ребяческое.
Это лишь мое воображение, но не был ли этот человек — Сэймей — где-то небрежным в исполнении дворцовой службы, не был ли он объектом разнообразных слухов? Был он, наверное, высокий, белокожий, несравненно прекрасный молодой человек с ледяными глазами, и когда он, изысканно одетый, рассеянно шагал куда-то, женщины во дворце, наблюдая за ним, перешептывались о нем. Наверняка он получил от самых высокопоставленных дам одно-два письмеца с заключенными в них призывными стихами. С вышестоящими он был корректен, хотя внезапно мог сказать и грубовато. И, может, случалось ему, забывшись, обратиться к императору: «Эй, ты!» Губы его, на которых играла утонченная улыбка, в следующий раз складывались в грубоватую ухмылку. По своей работе онмёдзи он должен был знать подоплеку людских дел, а как придворный, он должен был быть довольно хорошо образованным. Неплохо, должно быть, знал наизусть китайские стихи, имел талант стихосложения, мог играть на одном-двух инструментах, на бива или на флейте.
Мне думается, что эпоха Хэйан — это эпоха утонченной тьмы. И в этой вычурной, изящной, омерзительной тьме как облако, несомое ветром, легко и свободно струился по жизни этот человек, о котором я собираюсь далее вести рассказ.
2
Высокочтимый Минамото-но Хиромаса пришел в дом Абэ-но Сэймея в начале месяца Минацуки. По солнечному календарю — шестой месяц, а если говорить по-современному, то это, пожалуй, будет где-то 10 июля. Сливовые дожди еще не закончились, но в этот день дождь, ливший все время, к удивлению, прекратился. Правда это не значит, что светило солнце. Все небо, от края до края, было белесым, словно затянутым тонкой бумагой.
Раннее утро. Листья деревьев и трава мокры, а воздух до дрожи прохладен. Минамото-но Хиромаса идет, рассматривая изгородь дома Сэймея, тянущуюся по правую руку. Изгородь в стиле китайской династии Тан. На стене, на высоте от груди до лица — резные украшения, а сверху нависает крыша, крытая китайской серповидной черепицей. Такая изгородь напоминает буддийский храм или капище. Хиромаса одет в суйкан, простое кимоно, и обут в сапожки. Сапожки из кожи оленя. В воздухе висят бесчисленные капельки воды, мельче, чем туман, и если даже просто идти в этом воздухе, ткань суйкана впитывает водную пыль и тяжелеет.
Высокочтимый Минамото-но Хиромаса — воин, на левом боку у него висит меч. На вид ему за тридцать пять. В походке и манерах есть свойственная военному человеку грубоватость, но на вид он вовсе не груб. На вид он очень аккуратен. И не весел. Нет в нем бодрости. Видимо какая-то тревога засела в его груди.
Хиромаса остановился перед воротами. Ворота распахнуты настежь, и если посмотреть внутрь, виден сад. Летние травы, заполонившие весь сад, еще мокры от ночного дождя и буйно зелены.
«Ну не заброшенный ли храм тут, а?» — отразилось на лице Хиромасы.
Дикое поле — ну, может и не на столько, но похоже, что за этим садом практически не ухаживают.
И тут ноздрей Хиромасы достиг сладкий цветочный запах. Источник он сразу понял: среди трав стояло большое старое дерево — глициния, а на ветвях его цвело одно лишь соцветие.
— Да точно ли он вернулся? — пробормотал Хиромаса. Он, конечно, знал, что Сэймей — любитель оставлять траву и деревья расти, как им вздумается, но это, перед глазами, это слишком даже для него.
Когда Хиромаса перевел дух, из-за угла появилась девушка. Правда, эта девушка была одета в каригину[1], легкое мужское кимоно, и широкие шаровары мужского фасона. Подойдя к Хиромасе, девушка легко поклонилась:
— Имею честь почтительно ожидать Вас, — сказала она Хиромасе.
— Ждала меня?
— Хозяин повелели: вскоре изволит пожаловать почтенный Хиромаса, так что встреть его и с почтением препроводи…
Хиромаса пошел следом за девушкой, размышляя: «Как же он узнал, а?». Его провели в комнату, где поверх дощатого пола лежало татами, а на татами, поджав ноги, сидел Сэймей и разглядывал Хиромасу:
— Пришел? — сказал Сэймей.
— А ты знал! — говоря это, Хиромаса уселся на такое же татами.
— Тот, кого я послал купить саке, известил меня, что Хиромаса направляется сюда.
— Саке?
— Ну, меня же некоторое время не было. Вот и захотелось выпить столичного саке. А ты, Хиромаса, ты как узнал, что я вернулся?
— Да был один, рассказал, что вчера ночью в твоем доме горел свет…
— Понятно.
— Где ты был почти месяц?
— В Коя.
— В Коя?
— Ну.
— А зачем, да так срочно?
— Было кое-что непонятное.
— Непонятное?
— Ну, или лучше сказать, было кое-что, что мне пришло в голову.
— А что именно? — спросил Хиромаса.
— Однако ж, — взглянув на Хиромасу, почесал голову Сэймей.
По этим двоим возраст не определить. Для постороннего взгляда Сэймей выглядит моложе. И не только моложе, пригожее на вид: прямой изящный нос, а губы красны, как будто впитали светлый кармин.
— Что «однако»?
— Ты —
