"Вот и первый экскурс в реальную жизнь состоялся. Чего доброго, еще и по морде схлопочешь за такие вопросики", -- подвел невеселые итоги пассажир. О том, что в Чечне готовятся к войне, он знал как никто другой и, как русский человек, маялся, что не может сообщить куда надо о грядущей беде, а тут, оказывается, об этом знает рядовой водила. В Отечественную немцы уже, что называется, у нашего порога стояли, а мы им все отправляли состав за составом: с хлебом, углем, сталью... снова на грабли наступаем, только, пожалуй, похлеще -- сами вооружаем и кормим своих будущих убийц.
Но о политике сейчас думать не хотелось, какой-то внутренний голос нашептывал: "Ты о себе позаботься вначале, кто ты сейчас без имени, без фамилии, без паспорта?"
Без документов нынче и шага не ступишь, кругом границы, шлагбаумы, и везде требуют "аусвайс".
Похитители были настолько уверены, что он у них в руках навсегда, что как-то, окрыленные первыми успехами и пребывая в добром расположении духа, один из них обмолвился, что его не только выкрали, но и инсценировали его смерть в автокатастрофе. Не пожалели угнанной машины, а двойника по моргам, среди неопознанных и невостребованных трупов, целую неделю подбирали. Постарались на славу, чтобы никому и в голову не пришло искать похищенного, -- ведь он мог понадобиться таким людям, которые могут кого хочешь из-под земли достать. Помнится, задал им вопрос: "Ну а поминки вы по мне справили?" На что собеседник, хохоча, ответил: "Нет, фантазии не хватило, -- и добавил: -- Но точно знаем, частенько тебя поминают, говорят, что вот мастер настоящий был, чистодел!"
"На какое же имя у меня были паспорт и права три года назад?!" -невольно пришла на ум странная мысль, и вспомнил он, что звался в ту пору Игорем Трофимовичем Селезневым. Но похитителям важна была не фамилия его, нужен был слух: дескать, в жуткой дорожной катастрофе насмерть разбился и сгорел знаменитый Туглар, -- вот они и похоронили его как Тоглара.
Беглец сам любил готовить операции долго, тщательно, потому и оценил сметку чеченцев: зачем им лишний раз обострять и без того натянутые отношения со славянскими группировками в Москве. Если бы о его похищении узнали воры старой школы, люди его окружения: Япончик, Захар, Сильвестр, Шакро-старый, Сво, они бы тут же организовали достойный "бартер", благо в белокаменной для этого именитых и богатых чеченцев хватало с лихвой. Но что было -- быльем поросло. И выходит, что он как бы заново родился. От этой мысли беглец немного повеселел и даже улыбнулся, однако улыбка эта была мимолетная...
"Как же меня будут звать с завтрашнего дня?" -- опять задумался пассажир, но, как ни старался, не мог вспомнить свое "новое имя". Такое с ним случилось впервые: он обладал феноменальной памятью, вероятно, мог соревноваться на сцене с тем, кому приходится запоминать целые страницы текста, с первого раза продекламировать только что прочитанную поэму. Когда в обиходе появилось незнакомое слово "компьютер", как-то в застолье, пытаясь кому-то доходчиво объяснить, что это за зверь такой, Шакро, тогда еще без приставки "старый" -- сказал: "Ну, это как Тоглар... Только компьютеров много, а Тоглар один". Тугодуму сразу стало ясно, что компьютер -- прежде всего феноменальная память, помнит все и навсегда. И вот память не сработала, подвела... "Наверное, старею или устал, перенервничал", -невесело усмехнулся Тоглар.
В Ростов он рвался сейчас не из любви или сентиментальности -- не было там ни верных друзей, ни сердечных привязанностей, ни тем более родни. Просто там, в районе завода "Ростсельмаш", был оборудован тайник, к нему он и торопился. Таких тайников у него было около десятка, многие из них ныне оказались за границей -- в ближнем зарубежье, теперь там свои паспорта, и тайники скорее всего были утеряны для него навсегда. Вот и ташкентскую фамилию он помнил -- Сулейманов Рефат Шакирович, 1947 года рождения, крымский татарин. Но ростовский тайник от Чечни оказался самым близким... 2
Убаюкиваемый мерным ходом машины и нытьем про расчудесную, но горькую блатную жизнь, вспомнил пассажир и другое, давнее -- первую отсидку и первого учителя. Это он наставлял: на воле надо помнить о черной полосе в жизни и быть готовым в ней, чтобы везде, веером, по стране были разбросаны тайники. Имеешь в запасе полдюжины документов -- и в такой большой стране сам черт тебе не страшен, хотя и повязаны вроде все обязательной пропиской -- ну, это для лохов. Так говорил его Учитель, первым распознавший его редкий талант. Но за лоха его никогда не держали, с первых же дней в лагере стали величать Мастер, это уж потом, когда время кликух пришло всерьез, появилось Тоглар -- прозвище не уголовное, -- так прозвали его еще студентом, в мединституте на первом курсе.
За окном уже проносились чисто русские деревни -- земля свободолюбивой Ичкерии, где он томился в неволе, осталась позади. Одна блатная песня на кассете, которую врубил водитель, сменялась другой, шофер замолчал надолго, невесело размышляя, что в случае войны его снова забреют в солдаты -- только четыре года, как он отслужил срочную, и военная профессия у него дефицитная, не отвертеться, -- сапер...
А Тоглар, вглядываясь в придорожные селения, вспомнил деревню пятидесятых: темную, холодную, неустроенную... Похожие картины мелькали сейчас за окном, и он неожиданно провалился памятью в детство, когда еще был жив отец, а его самого звали Костиком, Костей Фешиным. Он родился в маленьком местечке Мартук, что на полпути между Оренбургом и Актюбинском, в казахстанских степях, -- теперь, выходит, в чужом государстве. Родился в неподходящее время, в войну, в лютом декабре 1943 года. Отец его, Фешин Николай Николаевич, родом из Казани, в сорок втором был тяжело ранен под Смоленском и попал в Оренбург в тыловой госпиталь. Там и познакомился с его будущей матерью -- Зоей Григорьевной Валянской, работавшей в госпитале медсестрой. Отцу ампутировали по локоть левую руку, зашили и заштопали во многих местах и комиссовали подчистую. С безруким мужем, фронтовиком-орденоносцем, беременная мать и вернулась в отчий дом, в поселок, стоявший на границе России и Казахстана, да и какая граница -- лишь на картах.
"Отец..." -- мысленно произнес седеющий мужчина на заднем сиденье мчавшейся в ночи "Волги". Не полных шести лет шустрый Костик пошел в школу, значит, это случилось осенью 1949 года. Пожалуй, с тех пор, даже чуть раньше, он и помнит свою жизнь в степном поселке у железной дороги.
Первые послевоенные годы... Разруха, голод, безработица... Тем более в их поселке, где ни завода, ни фабрик, ни шахты, лишь по соседству захудалый колхоз "Третий Интернационал", позже переименованный в "Победу", а ныне сгинувший с перестройкой навсегда, да полукустарная артель "Промкомбинат". Чем там только не занимались: шили шапки и валяли валенки, тачали сапоги и мастерили седла для лошадей -- главного транспорта тех лет. А еще варили мыло и конфеты. Лудили и паяли, чинили кастрюли и керосинки... В общем, за что только не брались его земляки, мартучане, чтобы выжить. Работы в поселке на хватало даже для людей здоровых и сильных, а каково было его израненному, больному отцу с одной рукой? Да еще в сельской местности, где вся жизнь связана с физическим трудом: хоть огород посадить, хоть скотину обиходить, хоть дом подправить.
Первые годы мать билась одна за всех и даже самокрутки сама мастерила для мужа, пока тот не приладился одной рукой управляться. Но вдруг жизнь отца преобразилась, и случилось это в базарный день. В ту пору потребкооперация еще не набрала силу, торговли настоящей с магазинами, универмагами не было, все решалось на рынке, и оттого базар был не последним, если не главным местом в селе. Ходили туда не только по делам, но и на людей посмотреть, и себя показать, как говаривали в те годы.
В тот памятный весенний день отец при деньгах пошел на базар с матерью, то ли купить чего, то ли присмотреть. В торговых рядах расположенного на пустыре базара, рядом с церковью, они наткнулись на неожиданный для Мартука товар, который вызвал живой интерес односельчан. Двое инвалидов, один без руки, другой с деревяшкой вместо ноги, бойко зазывали "приобрести живопись", "украсить унылую жизнь произведениями искусства". Это были те самые лебеди, плавающие в ультрамариновом озере, целующиеся голубки, томные красавицы и неотразимые брюнеты-сердцееды, слащавые пейзажи с пышными кустами роз, детки, похожие на разнаряженных кукол, былинные богатыри и русалки -- все то, что позже назовут лубком, кичем. Но тогда, на провинциальном базаре, среди оборванных и полуголодных людей эти холсты казались предвестниками какой-то другой, грядущей богатой и сытой жизни, оттого-то рядом в восхищении и толпился народ. Картины стоили недорого, не дороже ведра картошки или полутора килограммов сала, и их охотно раскупали или меняли на то же самое сало, на табак-самосад, а за живого гуся можно было сторговать даже пару, на выбор. Мать тоже порывалась купить одно такое "творение", где была изображена влюбленная парочка, а по низу шла надпись красными, будто кровью буквами: люби меня, как я тебя! Но отец остановил ее, сказал: "Не надо, я лучше нарисую".
