Лягушки были голенасты. От этого их копошение в воде выглядело смешным. Они надували щёки и гортань, издавая, как раз, тот самый, слышимый Платоном весьма мелодичный звук, но не тот, который все привыкли слышать летом.
Приглядевшись, он увидел и других, совсем тёмных, почти грязно-бурых лягушек, коих было явное меньшинство. Соревнуясь между собой в ловкости наездников, голубые пытались залезть на бурых. Те пассивно ожидали. То ли они были родителями голубых, терпеливо обучающими потомство, то ли их ждущими самками? Кое-где уже образовались, замершие возможно в экстазе совокупления, прочные комки из их тел, иногда даже нескольких.
Всё понятно! Это брачные игры! — решил не юный натуралист.
Тут же он вспомнил, как в далёком детстве отец выписывал им с Настей журнал «Юный натуралист», который Платон почти не читал, ограничиваясь лишь внимательным рассматриванием красочных картинок.
Дурак был! Ведь это так интересно! — почему-то решил теперь не юный.
По весне писатель занялся и зубами. Теперь он решил протезироваться. Но сначала предстояло навести порядок на предстоящем поле брани: удалить несколько зубов и корней. После лечения у парадонтолога, тот высказал мнение, что теперь надо поставить пломбу на один из зубов, предварительно удалив нерв и запломбировав корень.
На этот раз Платону удалось попасть к врачу высшей категории. Стоматолог-терапевт Онишко, круглая, как пышка приятная улыбчивая женщина, заметно старше любимого возраста Оноре, без умолку болтая с подругой, принялась за работу.
Платон рассчитывал на несколько посещений, начиная с рентгена, но всё вполне обошлось одним. Обладая высшей квалификацией, она быстро рассверлила боковину зуба, продула полость сжатым воздухом и лихо насухо залепила её наспех состряпанной пломбой. Пальцем убрала лишнее с зуба, и молча оставила пациента слушать продолжение пустого бабского разговора.
Опять попал! Опять на суходрочку нарвался! — пронеслась обидная мысль в помутившемся сознании Платона. Прошлый раз у якобы Дёминой… Знакомый почерк Инны Иосифовны! Теперь вот, наверно, у хохлушки-болтушки, не уважающей коренных москвичей?! — продолжал сожалеть он.
Через несколько дней Платон, удручённый происшедшим, всё же принялся удалять корни зубов из разных мест своих ослабших челюстей.
В один из последующих выходных дней его, на обратном пути с дачи, ожидал не менее романтичный случай в электричке, чем встреча с лягушатами у пруда.
Сероглазая, стройная, идеальной упитанности и фигуры, красивая, молоденькая девушка-блондинка, в окружении трёх парней, произвела на Платона весьма сильное впечатление заботливостью о своих товарищах, какой-то необыкновенной женственностью, добротой и лиричностью.
Ещё увидев её, курящей с товарищами в тамбуре, Платон подумал про себя: Надо же, такая симпатяга и курит? Жалко!
Видимо эти мысли отразились на лице Платона. Девчушка надолго, глядя через стекло двери вагона, тоже задержала взгляд на весьма зрелом дядечке в ярко-зелёном спортивном костюме и чёрной с орнаментом яхты и надписью «Cape Town» бейсболке.
Платон, сидя на крайнем у прохода месте, во втором ряду к ней лицом, и видя, как она второпях расправляется с, надеясь, всё же ненавистной ей папиросой, вдруг неожиданно для себя осенился мыслью: Сейчас она войдёт и сядет напротив меня. А из троих парней — место рядом только для двоих. Ещё попросят меня пересесть?! Ну, фиг им!
И действительно! Девушка решительно открыла дверь и, не сводя с Платона глаз, сразу направилась в его отсек, с улыбкой сев напротив, одарив провидца долгим взглядом очаровательных, но под пивным хмельком, голубо-серых, чарующих глаз. Парни безропотно расположились рядом. Её кавалер сел около своей дамы, из-за чего той пришлось передвинуться на среднее место. Другой сел через проход лицом к Платону. А третьему она сама указала среднее место около Платона. По всему было видно, что ребята смирные, предармейского возраста. Блондинка стала угощать своих товарищей чипсами с сыром, не забывая никого и не нарушая очередность.
На следующей станции в вагон с пассажирами вбежал взрослый щенок — смесь овчарки с дворнягой. Судя по ошейнику, он, скорее всего, потерял хозяина. Кобелёк сразу же завертелся на месте. Но уловив призывный запах, чётко запеленговал его направление. Сначала его ищущая мордочка появилась в проходе между рядами, а потом свернула к так вкусно пахнущей молодёжи. Девушка сразу вся встрепенулась, позвала собаку, начала любовно трепать и гладить её, при этом беспрестанно угощая. А кобелёк был красив и строен.
Жалко, что я еду домой, а не на дачу! А то бы взял сторожам, они просили — молча, рассуждал про себя Платон, вслух лишь прокомментировав:
— «Ну, всё, ребят! Ваша закуска закончилась!».
Платона так и подмывало тоже приложить свою ручищу к холке малыша. Но он знал, что как только это произойдёт, то сразу незримая сила, или энергия, соединит их со щенком сердца в одно целое.
Куда мне ещё и собаку? У меня дома четыре кошки, да и у жены крыша без фронтона — в душе всё же сомневаясь, рассуждал он.
Поэтому Платон сдержался.
Поняв, что его больше здесь не угостят, щенок, тонко скуля, побежал дальше по вагону, искать таких же добрых и отзывчивых людей.
Девушка чуть ли не всплакнула, — собачку жалко! — при этом явно переглядываясь с Платоном, следя за его мимической реакцией. А тот, в свою очередь, сразу проникся к доброй симпатяге глубоким уважением.
Моментально вычислив, что удовольствие можно получить только от молоденьких симпатичных блондинок, кобелёк сразу же задержался в соседнем отсеке у трёх молоденьких блондиночек, пытаясь разжалобить и их на угощение. Но тем нечем было порадовать этого милого и бесцеремонного мужчину. Затем щенок на время исчез из поля зрения Платона.
Но при следующей остановке он рванул на выход вслед за женщиной с ребёнком, видимо опрометчиво его приласкавшими. Мать, вслух объяснив народу свои действия, поскорее задвинула дверь перед собачьим носом, вынудив того встать на задние лапы и жалобно, вплоть до лая, просить людей отодвинуть такие тяжёлые и непреодолимые препятствия.
Как всегда, быстро нашлись и сердобольные. Одна молодая женщина вскочила и открыла дверь собаке, не разобравшись в сути, незаслуженно обвинив мать в издевательстве над животным.
Представление было окончено, и Платон вновь уставился в пленительные очи. И вдруг та, в ответ, просто впилась в его глаза, озорно, любовно и призывно излучая из своих глаз всё что угодно!
И он не мог от них оторваться! Пауза затягивалась.
Он боялся отвести просто так глаза в сторону — значит расписаться в своей слабости, обидеть девушку, которая была так откровенна с ним. И он, тоже озорно улыбнувшись, подмигнул ей. А она, уже широко улыбаясь, в ответ тоже!
После этого он вынужден был сначала отвезти свой любовный взгляд в сторону, а потом, вспомнив, посмотреть в глаза её парня, которые в этот момент внимательно и недобро следили за старым совратителем.
Вскоре парень и девушка распрощались с друзьями, и пошли на выход.
В этот момент Платон подумал, что может быть будет ещё какой-нибудь знак? Но продолжения не последовало. Реальность жизни опять поставила всё на свои места!
Позже он сочинил по этому поводу стихотворение:
Как ромашка на ладониРаспростёрла лепестки,Так ресницы на просторе.Украшают взгляд они.
Ну, а он, конечно, смелый,Озорной и голубой.Я попытки неумелойНе видал ещё такой.
Чересчур он откровенный.Этот смелый, спелый взгляд.Ну, а я жене всё ж верный,Отвечал ей невпопад.
Любовались мы беспечноКрасотою дивных глаз.Расставались ведь навечно.Расставались мы сейчас.
Что-то на меня в последнее время частенько стали западать очень красивые молодые женщины, а основном блондинки? Наверно я стал излучать какую-то дополнительную и мощную сексуальную энергию?
С чего бы это? А, ну, да! А ведь многие женщины такие чувствительные! — довольный, молча, рассуждал он сам с собой.
Тут же он вспомнил два случая в стоматологической поликлинике.
В ожидании приёма хирурга — месте весьма далёком от лирики и шуток — Платон наслаждался невероятной тёплой красотой, лет двадцати — двадцати пяти, блондинки, стоявшей почти напротив него и державшейся за щёку со стороны болевшего зуба. Она была прекрасна не только лицом, но и телом.
То рельефно-призывный бугорок её чёрных брюк между явно длинными, стройными ногами то и дело заставлял озабоченного, про себя облизываясь, не сводить с него глаз.
