– Зачем? – спросила Маруся. – Чтобы не видеть красоту?
– Законы можно трактовать по-разному. Я лишь утверждаю, что это законы. И они существуют.
Наконец, Закон звезды. Если ночью долго-долго смотреть на одиноко мерцающую звезду – обязательно заплачешь.
Оказывается, последний закон Марусе был известен, но мой приоритет в его открытии она не оспаривала. Я ведь обнаружил действие этого закона на тридцать лет раньше, чем Маруся.
К тому времени я уже понял, что привязывает меня к Марусе, а ее (не сомневался в этом) ко мне. Дело не в моих историях или в умении их рассказывать; дело в том, что мой взгляд на жизнь, мое ощущение жизни были ей близки. Мне же хотелось делиться с ней прожитым и пережитым потому, что она была мне близким человеком. С человеком нельзя сблизиться, можно только найти близкого тебе человека. Или не найти. Вот я ее и нашел. А внешность Маруси просто сводила меня с ума. Я ничего не говорил ей об этом, но смотрел на нее все продолжительнее.
– Не смотрите на меня так, – попросила она, быстро вспыхнув.
– Как «так»?
– Слишком откровенно.
– Разве? – искренне изумился я.
– Конечно, – просто подтвердила она. – Посмотрели бы вы на себя со стороны. Тут даже мне все ясно. Обратите внимание вон на того дядечку.
Дядечке было лет сорок, он был моложе меня лет на десять, хотя выглядел не намного свежее. Маруся переключила мое внимание на игру, которой мы с ней были заняты постоянно. Мы отыскивали в толпе людей или среди редких прохожих колоритные типажи и давали им характеристики. Обычно этим занимался я, а Маруся восторженно пританцовывала. «Прелесть какая!» – восклицала она, как будто я на ее глазах нарисовал портрет.
«Дядечку» выдавали глаза: они были пустыми и ложно значительными, словно у монаха, который догадывался, что пустил свою жизнь прахом, но изо всех цеплялся за выдуманный армией таких же, как он, бородачей бледный смысл.
Я сказал Марусе об этом, и она испустила тихий молитвенный вздох: «Какая прелесть!»
От ее вздохов и восклицаний на меня накатывала волна сладострастной истомы, мне хотелось схватить ее в охапку и зацеловать до одури. Голос у меня садился, появлялась низкая хрипотца, и я долго откашливался, гася предательские порывы.
– Теперь моя очередь, – сказала Маруся и нацелилась на добропорядочную гусыню, плывущую в окружении двух пышных дочерей, которые вели под руки облик своего славного будущего.
– Нет, – сказал я, – взгляни-ка направо.
Там стоял поджарый молодой человек в модных остроносых штиблетах a la Маленький Мук, стильно обтянутый в короткую курточку, идею которой Диор явно позаимствовал у Буратино. Он нагло провожал нас глазами, подленько улыбаясь. Был он моложе меня на добрых тридцать лет.
– Золотой мальчик, – равнодушно отмахнулась Маруся. – Этого добра сегодня сколько угодно. Модные тусовки, ди джей Скунц, бокал мартини, заднее сиденье папашиного БМВ…
– Откуда ты все это знаешь?
Досадный укол ревности достал меня куда-то в левый бок. Я ревновал ее ко всему ее поколению, ко всем тридцатилетним, и даже сорокалетним успешным мужикам. Это была ревность, очень напоминавшая грусть от сознания уходящей жизни.
– У меня же есть подружки, которые встречаются с такими мальчиками, да и дискотеки я посещаю. Я же не монашенка.
– Тебе неловко идти рядом со мной?
– Отчего же?
– Оттого, что я возрастом своим компрометирую тебя.
– Мы не делаем ничего плохого. Разве я не могу гулять с человеком, которому пятьдесят лет?
– Не можешь. Ты мне нравишься. Очень. Боюсь, что я влюбился в тебя.
– Что вы такое говорите? – лепетала она, не в силах справиться с густым румянцем. Этот румянец делал ее девчонкой.
– Я говорю ужасные вещи, – сказал я.
– Конечно, ужасные. А как же ваша жена?
Я пожал плечами.
– При чем здесь жена?
– Как при чем? Ведь это предательство.
– Нет, это просто попытка измены. Точнее, легкомысленная склонность к супружеской неверности.
– Кошмар. Это как-то не вяжется с вашим светлым обликом.
– А вот светлый облик – это тонко подмечено. Браво. Отдельное спасибо.
Она возмущалась с легкой улыбкой на губах – но при этом несомненно возмущалась. Я отчего-то испытал чувство необыкновенного подъема.
– Можно, я спрошу у тебя о том, о чем вчера мне страшно было подумать?
– Это не заставит меня краснеть?
– Когда ты краснеешь, выглядишь просто очаровательно. Тебе это идет.
Она залилась здоровым румянцем, будто прошлась по морозцу.
– Я спрашиваю. Ты готова услышать мой вопрос? Спрашиваю. А я тебе нравлюсь? Вообще, какие чувства ты испытываешь ко мне?
Маруся задумалась.
– Я испытываю к вам самые лучшие чувства. Но, мне кажется, между нами не может быть любви.
Последнее слово она выговорила с легкой запинкой.
– Ты уже думала об этом?
Она кивнула:
– Не специально. Оно само думалось.
Некоторое время мы шли молча. Наконец она сформулировала:
– Вы все меньше и меньше вписываетесь в мои представления об идеальном муже, но нравитесь при этом все больше и больше…
– Ангел мой! – воскликнул я, неизвестно чем окрыленный. – Разве идеальный муж может быть идеалом женщины? Идеальный муж ограничен рамками семьи, живет исключительно ее интересами, окруженный выводком…
Тут я скопировал походку гусыни и постные физии ее перезревающих дочурок. Беглая улыбка Маруси подтвердила, что я исполнил шарж блистательно. После чего невозмутимо, и в то же время с пафосом (очень сложная интонация!) продолжил:
– Я же – гражданин Вселенной, мое амплуа – идеальный мужчина. Чем старше идеальный мужчина, тем более он соответствует номинации идеальный муж. И наоборот. Поэтому я считаю, что тебе просто повезло: в твои-то двадцать встретить всего-навсего пятидесятилетнего…
– Я просто счастлива, – промолвила моя радость, заливаясь тихим смехом.
– Иронии, на мой вкус, многовато, – сказал я тоном директора гимназии для девочек.
– Хорошо: вы мой герой. Исключительный мужчина.
– Уже лучше.
Теперь я был глупым самцом Бельмондо.
– Настолько исключительный, что явно не для меня, простой смертной.
– Зачем же так горячиться? От исключительной женщины слышу.
– Нет, я куда более заурядна, чем вы. К сожалению.
– К счастью, я знаю тебе цену. Женщина, которая питает ко мне слабость, не может быть недостойной особью. У тебя только один крупный недостаток: твоя дурацкая молодость. Но этот недостаток, поверь мне, исключительно быстро проходит.
– С вами трудно сохранить рассудок.
– Честно говоря, меня сейчас гораздо более интересует другое, сохранившееся в неприкосновенности место, а именно…
– Не надо. Об этом забудьте.
При этом она даже не покраснела! Считать, будто она не поняла моего намека, было бы наивно. Однако степень ее невинности осталась для меня загадкой.
– Уже забыл.
– Забудьте. И не мечтайте. Этого не будет никогда. Никогда.
– Да я уже смирился с этим. Мне только интересно…
И тут я сказал ей на ухо одну из тех вещей, что звучат дерзко, напористо и уместно, резко сближая мужчину и женщину, а на бумаге выглядят жалким пижонством и пошлостью. Словом, милые глупости. Тут все дело в интонации. Я не могу написанным словом передать интонацию, а далеко не каждый читатель сможет с нужной долей самоуверенности и одновременно иронии произнести простые слова, которые в умелых устах становятся золотыми.
Дыхание у Маруси сбилось. Теперь я должен был помочь выбраться ей из этого деликатного положения, в которое я же ее и загнал.
– Однако… – сказала она, чтобы что-то сказать.
– Ты ведь не уйдешь сейчас?
Я был сама галантность.
– Я должна это сделать.
– Но не сделаешь, не так ли?
– Не сделаю. И потом буду об этом жалеть.
– Дай руку.
– Не дам.
Я взял ее руку – она вцепилась в нее своими холодными пальцами.
– Что происходит? – спросил я то ли ее, то ли себя.
– Не знаю, – растерянно ответила она за нас двоих.
Мне нравилась в ней эта первобытная честность. В эту минуту она казалась мне девочкой, которая играет с огнем и искренне верит в то, что ничего плохого с ней не случится. Я же верил только в свой опыт и понимание жизни. Что-то подсказывало мне, что наши чистые отношения не могут кончиться добром. У людей так бывает только в сказках. А сказка – ложь.
4Дома я отказался от ужина и не находил себе места. Мне чего-то хотелось, какое-то смутное желание томило меня, но вот какое – понять не мог. Природа моего томления была, так сказать, плана творческого. Мне необходимо было что-то уяснить себе. Перед мысленным взором стоял какой-то серый туман, в котором бесформенными очертаниями ворочались смутные рельефы и контуры. Я удалился в рабочий кабинет. Мучительная немота толкнула меня к бумаге, но из меня, вопреки ожиданиям, полились слова, а не линии.
Я зафиксировал цепочку важных для меня мыслей, сотворил род дневниковой записи, из которой потом родился замысел моей повести. Она закончена, вы ее сейчас читаете и, возможно, получаете удовольствие, если обзавелись привычкой анализировать свои чувства – привычкой, достаточно редкой для людей. Но в тот момент меня душила немота, и я боролся с собой, рождая смыслы, преодолевая сумбур (не всегда удачно, надо сказать). Вот эта запись, сохраненная для истории в том виде, в каком она родилась: без ретуши и лакировки.
